Благодать и стойкость. Духовность и исцеление в истории жизни и смерти Трейи Киллам Уилбер - Кен Уилбер

Сказала Кену, что сама этого не понимаю, но мой дух бодр, настроение отличное, я наслаждаюсь жизнью, мне нравится, как за окном поют птицы, мне нравится, когда в клинику приходят люди. У меня не хватает времени на все мои дела. Я наслаждаюсь каждым днем, мне не хочется, чтобы он заканчивался. Я этого не понимаю! Может быть, мне осталось жить меньше года! Но зато послушайте, как поют птицы!

Наконец, нам сказали, что химиотерапия начнется в понедельник. В день первой процедуры я неловко сидел на велотренажере, а Кэти — в углу. Трейя была абсолютно расслабленной. Желтая жидкость стала медленно капать в ее руку. Прошло десять минут. Ничего. Двадцать минут. Ничего. Полчаса. Ничего. Не знаю, чего мы ждали, — может быть, что она взорвется или чего-нибудь вроде этого, слишком уж мы были напуганы рассказами, которыми нас кормили в Штатах. Всю прошлую неделю люди звонили с пожеланиями, в которых чувствовались прощальные нотки: все были уверены, что химиотерапия убьет ее. И это действительно было крайне сильное и агрессивное лечение, во время которого уровень лейкоцитов порой падает до нуля! Но в клинике были разработаны такой же силы препараты-«спасатели», снимающие большую часть негативных последствий. Об этом наши американские врачи, естественно, не упоминали. В общем, Трейя решила, что все это пара пустяков, и преспокойно начала обедать.

Что ж, после первой процедуры прошло уже несколько часов, а я чувствую себя великолепно! Есть легкая сонливость из-за антирвотного, но я даже передать не могу, насколько это легче, чем адриамицин. Я даже поела, пока в меня вливали химиотерапевтические препараты…

Сегодня была вторая процедура, и я снова чувствую себя превосходно. Начала пятидесятиминутную тренировку на велосипеде. Думаю, они вовремя ввели свои препараты-«спасатели». Браво им! Браво! Браво! Браво! Но как же я дико зла на всех американских врачей, которые, толком ничего не зная об этом лечении, забивают нам головы садистскими картинками. Впрочем, ладно: все хорошо, что хорошо кончается. А я чувствую себя отлично, совершенно здоровой. Вот так, запросто!

Янкер-Клиник, 26 марта 1988 года

Дорогие друзья!

Не знаю, как отблагодарить каждого из вас за ваши прекрасные и неожиданные открытки, письма и телефонные звонки… Это прекрасно — чувствовать такую сильную поддержку, словно плаваешь в удивительно теплых, мягких, ласкающих океанских волнах. Каждая открытка, каждый звонок вливаются в этот теплый, восхитительный океан.

В этом океане любви у меня есть много очень важных источников поддержки. Один из них — Кен, который был идеальным мужчиной-сиделкой, — а эта работа всегда нелегкая и редко оцениваемая по достоинству. Он выполняет мои поручения, держит меня за руку, развлекает меня, мы с ним ведем важные беседы — попросту влюблены друг в друга, как и все это время. Другой источник — мои родные, любовь и поддержку которых трудно сравнить с чем-либо еще. Мои мама и папа встретили нас в Сан-Франциско, куда я приезжала за запасом костного мозга перед отъездом в Германию (на тот случай, если он мне понадобится для дальнейшего лечения); моя сестра Кэти пробыла здесь десять дней и помогла нам обустроиться. Родители сейчас в Германии и планируют общее путешествие, когда у меня восстановится уровень лейкоцитов; другая моя сестра, Трейси, и ее муж Майкл встретят нас в Париже и поедут с нами в Бонн к началу второго цикла лечения. Не могу не упомянуть замечательных родителей Кена — Кена и Люси, которые окружили меня поддержкой и любовью. А еще прекрасные люди из ОПРБ, и особенно Вики, которая достала для меня запас костного мозга и собрала информацию по всем фронтам. Еще — мои замечательные друзья в Аспене и Боулдере, мои любимые друзья по Финдхорну, которые рассыпаны по всему миру… Мне очень-очень повезло…

Сразу после приезда нам пришлось нелегко. Я подхватила простуду и, к сожалению, проболела три недели. Все это время я пробыла в больнице, мне каждый день делали облучение, и я боялась выписываться из своей палаты, потому что к началу лечения свободного места могло и не оказаться. Прилетела моя сестра, которая помогла нам пережить этот трудный период. Теперь процесс пошел; я абсолютно уверена в герре профессоре докторе Шейефе, заведующем Янкер-Клиник. Это человек энергичный, полный жизни и веселый; по-моему, он похож на помолодевшего Санта-Клауса (у него борода с проседью), у которого в руках красный мешок, набитый подарками, помогающими против рака. Он не такой, как большинство докторов в США, у которых этот мешок поменьше из-за FDA[107]и недостатка интереса ко всем возможным вариантам лечения, — эта ограниченность порой кажется профессиональным требованием. Вот пример: основной препарат, которым меня лечит доктор Шейеф, называется ифосфамид; это дальний родственник цитоскана, или циклофосфамида, одного из главных препаратов, которые в США используются при химиотерапии, — препарата, который первоначально разработал сам Шейеф. Он уже десять лет пользуется ифосфамидом, но только в прошлом году получил одобрение FDA для использования в США и только при саркоме (хотя он эффективен и при других злокачественных опухолях), и только в более низких дозах, чем те, которые доктор Шейеф считает необходимыми. Получается, что в США меня не могли лечить этим препаратом.

Во время консультаций с многочисленными врачами в январе и феврале все они предложили мне препарат, которым меня лечили раньше, — адриамицин; я должна была принимать его, пока не умру от рака (или пока меня не убьют побочные последствия от его применения, как это недавно произошло с моей подругой). Средний отрезок времени до лечебной неудачи при использовании этого препарата составляет четырнадцать месяцев — и это с момента первой процедуры. Мне было понятно, что он не позволит мне выиграть время, зато жалкое, тоскливое существование гарантировано. Когда сестра спросила меня, каково это — быть на адриамицине, а я стала перечислять симптомы, то поняла, что выглядит все не так уж страшно. Но потом я вспомнила, что говорила Кену, когда меня им лечили: «Понимаешь, я не так уж плохо себя чувствую: я могу ходить и заниматься делами, — плохо в этом лекарстве только то, что оно отравляет душу: я ясно чувствую, как оно отравляет мою душу». Как вы можете понять, я была совсем не восторге от перспективы снова пройти такую химиотерапию и совсем не в восторге от статистики, которую мне сообщали врачи. Когда я спрашивала их прямо, сколько времени выиграю, они говорили, что, если у меня будет частичная реакция (большего нельзя было ожидать, потому что предыдущая попытка уже окончилась неудачей), есть вероятность в 25–30 %, что я проживу от шести до двенадцати лишних месяцев. Я несколько презрительно говорила «дудки» — и отправлялась искать дальше!