Бродский. Двойник с чужим лицом - Владимир Соловьев

On Grief and Reason: Essays. – New York: Farrar, Straus & Giroux, 1995

Forth: Poems. – New York: Farrar, Straus & Giroux, 1996

Владимир Соловьев близко знал Иосифа Бродского еще с ленинградских времен и пишет о нем около полувека, начиная с эссе 60-х годов «Отщепенство», которое широко гуляло по Самиздату, а позднее публиковалось в эмигрантской прессе (первым его напечатал, вкупе со следующим эссе «Разговор с Небожителем», Сергей Довлатов в редактируемом им «Новом американце») и вошло в московскую книгу прозы и публицистики «Призрак, кусающий себе локти» (1992, раздел «Вокруг Иосифа Бродского») и во все издания «Трех евреев. Романа с эпиграфами», начиная с серийной публикации в «Новом русском слове», тогдашнем флагмане свободной русской прессы (1989), и включая отдельные издания – нью-йоркское (1990), питерское (2000) и три московских, считая от «захаровского» (2002). Основополагающими для понимания поэзии, личности и судьбы Бродского следует считать именно книги Владимира Соловьева: помимо упомянутых «Трех евреев» – «Post mortem. Запретная книга о Бродском» (2006), «Два шедевра о Бродском» (2007), заключительная, итоговая, заветная «Иосиф Бродский. Апофеоз одиночества» (2015) и, наконец, книга, которую читатель держит в руках «Бродский. Двойник с чужим лицом». Четыре последние книги вышли в московском издательстве «РИПОЛ классик».

Коллаж публикаций Владимира Соловьева об Иосифе Бродском в тетрадке иллюстраций носит поневоле частичный, избранный характер. Упомянутые здесь книжные и далее публикации в периодике также далеки от академической полноты. Собрать все воедино – занятие хлопотное и трудоемкое, да и зачем? Однако указать на некоторые необходимо для того хотя бы, чтобы продемонстрировать, что иконоборческие и часто провокативные взгляды и концепции Владимира Соловьева были востребованы, а потому многократно и многотиражно апробированы в СМИ по обе стороны океана, хотя и вызывали полемику и даже скандалы. Попутно таким образом восстанавливается историческая справедливость и заполняются искусственные лакуны, образованные из-за тенденциозности, недобросовестности и вранья иных бродскоедов.

Взять, например, хрестоматийный докурассказ «Как поссорились Иосиф Александрович с Евгением Александровичем». Изначальный его абрис под названием «Мой друг Джеймс Бонд» печатался в «Новом русском слове» и «В Новом свете» (Нью-Йорк), «Панораме» (Лос-Анджелес), «Литературной газете» (Москва), а также подробно, близко к тексту, пересказывался в часовой телепередаче из авторского цикла «Парадоксы Владимира Соловьева» (WMRB). К слову, «Литературная газета» опубликовала три большие, по полосе каждая, главы из «Post mortem» (2003−2005).

Это относится и к другим сочинениям Владимира Соловьева о Бродском. «Одиночество свободы», юбилейный адрес к его 50-летию, единственный печатный отклик на его полтинник, изначально был напечатан в «Новом русском слове» 24 мая 1990 года, но потом перепечатывался несчетно (в книгах Владимира Соловьева, включая эту). Либо «История одного стихотворения» – статья, посвященная преподнесенному Бродским на совместный день рождения Лены Клепиковой и Вовы Соловьева великолепному стишку. Следует отметить также многочисленные публикации отсеков и блоков этой и предыдущей книги «Разговор с Небожителем», «Три поэта», «Плохой хороший еврей», «Два Бродских», «Дорогие мои покойники», «Мяу с того света, или Жизнь как ремейк», «Иосифу Бродскому в Элизиум», «Анна, Иосиф и сэр Исайя», а также напрямую связанных с Бродским прозаических текстов «Живая собака», «Поэт и муха», «Одноклассница», «Упущенный шанс» и обе части «Казуса Жозефа» – «Перед Богом – не прав» и «На два дома» («Вечерний Нью-Йорк», «Новый американец», «Новое русское слово», «Россия», «Литературная газета», «Слово – Word», «Комсомольская правда в Америке», «В Новом свете», «Панорама», «Время и место», «Ex Libris. Независимая газета»). Это относится и к эссе Елены Клепиковой «Возвращение к Бродскому», «Бродский – там и здесь» и «Посмеемся над Бродским!» – они также неоднократно перепечатывались по обе стороны океана и выдержали проверку временем.

Многие из указанных текстов значительно дополнены, обогащены либо переписаны наново, а некоторые сочинены специально для последних изданий.

ТРИ ЕВРЕЯ. РОМАН С ЭПИГРАФАМИ

– А знаете ли вы, что Соловьев оклеветал бывших друзей?! Там, между прочим, и вы упомянуты. И в довольно гнусном свете… Как вам это нравится?

– По-моему, это жуткое свинство. Жаль, что роман еще не опубликован. Вот напечатают его, тогда и поговорим.

– Вы считаете, его нужно печатать?

– Безусловно. Если роман талантливо написан. А если бездарно – ни в коем случае. Даже если он меня там ставит выше Шекспира…

К сожалению, все правда.

* * *

Книга мне понравилась. Я давно уже отделяю хорошие книги от плохих по принципу «читается – не читается». Книга Соловьева читается.

Книга писалась в расчете на скандал, но не только. Издана только в расчете на скандал. Отсюда опять же изменение названия. Заставить современного российского читателя купить книгу с названием «Роман с эпиграфами» это нереально, а вот «Трех евреев» кто-нибудь да купит. А назови книгу «Три русских» – не купят. А «Три чукчи» – купят. «Три казаха» – не купят. «Три мушкетера» – купят. «Три писателя» – не купят. «Три проститутки» – купят. «Три мужика» – не купят. «Три голубых» – купят. В общем, вам понятно, о чем я говорю?

Однако «Роман с эпиграфами» сочинение на редкость талантливое. Написан нервно, страстно, местами чрезвычайно умно… в целом автор свое сражение с темой выигрывает. А то, что в результате этого сражения пострадали живые и мертвые реальные люди, прежде всего Кушнер и Бродский, так это не беда. Я всегда придерживался простого мнения: если писатель полагает себя в праве, например, убивать своих героев, то визжать по поводу того, что кто-то сделал героем его самого – неблагородно и просто неприлично.

О достоинствах романа Соловьева можно долго говорить. Замечательное чувство ритма, способность вовремя отскочить от персонажа и рассмотреть его в нескольких ракурсах, беспощадность к себе как к персонажу…

Антитеза «Кушнер – Бродский», разъяснять которую не буду, она всем литературным людям известна, сама по себе чрезвычайно любопытна. Соловьев проводит ее блистательно, и неважно: прав он в отношении конкретных живых и мертвых или нет. Антитеза, в общем-то, классическая, ничего нового для этого архетипа Соловьев не придумал. Но достаточно и того, что он мастерски его препарирует, выбрав в качестве объектов всем известных поэтов. Победили ум, глаз, перо и страстная натура.

* * *

Роман Соловьева с удивительной органичностью уходит «на глубину» – в родовую тьму семейных истоков, в прятки снов и иные игры подсознания. Это не просто пикантная деталь. Самоанализ, как известно, – одно из ведущих начал современной прозы, тут у Соловьева блистательный ряд предшественников, которых и называть-то страшно: Руссо, Пруст, Толстой Лев Николаевич (Владимир Соловьев, разумеется, сопоставим с ними не в масштабе 1:1). Однако и на подобном затмевающем фоне контуры авторского письма вполне различимы. Я не помню в отечественной словесности писателя, который с такой неукоснительностью разнимал бы себя на части. Свобода игры, воздух вызова – судьбе, читателю, врагу и другу – путеводная нота романа.