Мужайтесь и вооружайтесь! - Сергей Заплавный

Опередив Пожарского и Мстиславского, Струсь повернул к собору Василия Блаженного. Там их уже дожидался Трубецкой, подъехавший со стороны Москвы-реки. Расположившись друг против друга подвижным кругом, они начали переговоры.

На этот раз Николай Струсь никаких уступок в ответ на сдачу Кремля не требовал. Он просил сохранить жизнь рыцарству своего гарнизона. И только. Было видно, как трудно далась ему эта просьба.

— Давно бы так, — не удержал торжества Трубецкой. — Кабы не ваше шляхетское упрямство, не пришлось бы моим казакам и дворянам столько жизней на осаду Кремля и Китай-города положить. Ну да ладно. Повинную голову меч не сечет. Думаю, Дмитрий Михайлович меня поддержит?

— Поддержу, Дмитрий Тимофеевич. Как не поддержать? — сделав вид, что не заметил ловко вставленного «моим казакам и дворянам», ответил Пожарский. — Мы тут ради освобождения Москвы собрались, а не ради мести.

Сейчас его больше другое волновало: с чем прибыл на переговоры Федор Мстиславский? Земскому ополчению без родовитых бояр царя не избрать, а большинство из них вместе с поляками в Кремле находятся. Как с ними-то быть? Казаки да и многие земцы к расправе над изменниками призывают к тому, чтобы их власти и родовых поместий навовсе лишить. Со справедливым царем, но без бояр себя видят. Иное дело — Совет всей земли, созданный после объединения ополчений Пожарского и Трубецкого. В нем подавляющий вес представители боярства, дворянства, купечества и других состоятельных сословий имеют. Они от старых порядков вряд ли отступят. «Лучше с боярами государичу служить, — считают они, — нежели от холопей побитыми быть и в вечной работе у них мучиться». Ясно, что согласия меж теми и другими не будет. Вот и ломай голову, что делать.

Тут-то Федор Мстиславский и показал свое хитромудрие. Повинившись в том, что возглавляемое им боярское правительство оказалось втянутым в межгосударские распри, вину за это он на польскую сторону умело переложил. Москва-де и другие города по доброй воле на царство королевичу Владиславу присягнули, его прибытия и покрещения в православную веру до последнего часа ждали, но королевич их надежд не оправдал, а король Сигизмунд своего войска из Московского государства вопреки договоренностям не вывел. Из-за этого многие трения с их московскими представителями не только у земского ополчения случились, но и у Боярской думы, запертой в Кремле. Чтобы снять эти трения, бояре готовы присягу Владиславу отменить, а с польским королем Сигизмундом никаких сношений больше не иметь.

— Благоразумное намерение, — вновь поспешил высказаться Трубецкой. — Коли бояре от Владислава отстанут, то и сдача Кремля будет полной. Изголодались люди по тишине и порядку, за своего природного государя бьются. Ни самозванцы им не нужны, ни чужестранцы. А посему договор о сдаче надо безо всякого мешканья заключать. Только что сказанных оснований для этого по-моему вполне хватит. Остальное после приложится.

— А по-моему — нет, Дмитрий Тимофеевич, — возразил ему Пожарский. — То, что бояре готовы от присяги Владиславу отложиться, верный шаг. Он им зачтется. Однако вина всех, кто заодно с поляками был, куда больше, чем со слов Федора Ивановича выходит. От нее словами не откупишься. Народ все видит. А потому давай спешно Совет всей земли соберем и договор сдачи Кремля со всех сторон обсудим. Два месяца ждали, а уж два дня как-нибудь подождем.

Николай Струсь слушал их отчужденно. Он свое слово сказал, будто кость голодным псам бросил. Теперь пусть князья меж собой за нее грызутся. Мстиславский для него перестал существовать. И лишь на Пожарского и Трубецкого он иногда украдкой поглядывал, думая при этом о своих непростых отношениях с Будзилой, которого привел в Москву литовский магнат Ян Сапега. Это помогало ему от горечи поражения отвлечься.

А Мстиславский голову в нору из шуб втянул, да так, что нижний конец бороды наружу вылез. Его широкое стариковатое лицо вдруг стало по-крысиному злым, но при этом сохраняло напускную улыбку. За нею Мстиславский прятал страх и надежду. Страх, что земцы припомнят ему и другим седьмочисленным боярам их неблаговидную роль в воцарении литвы и поляков на Москве, в потворстве их самоуправству, а надежду на снисходительность Совета всей земли, где у него должно быть немало тайных доброжелателей.

В своей надежде Мстиславский не ошибся. Большинством голосов объединенный Совет постановил отобрать у запертых в Кремле бояр, дворян, дьяков, торговых и прочих пособников Речи Посполитой все, что им пожаловали Владислав и Сигизмунд, вернуть ценности из государевой казны и присвоенные ими поступления из земщины, лишить придворных чинов и удалить из Москвы самых отъявленных сторонников Речи Посполитой, но при этом не трогать родовые владения природной знати, не ставить бояр и дворян на одну доску с воинственными пришельцами. Это все же соотечественники, знатные и заслуженные в прошлом люди. Они-де поневоле в двойственное положение попали, а потому польским полковникам надлежит выпустиь их из Кремля раньше, чем они сами со своим рыцарством сдаваться выйдут.

Договор о сдаче Кремля и впрямь за два дня согласовать и скрепить присягой удалось На третий день Федор Мстиславский вывел своих людей через Троицкие ворота в расположение нижегородского ополчения. Он был уверен, что ему удастся сделать это, не привлекая особого внимания горожан. Ведь наступил день памяти святого великомученика Дмитрия Солунского[117], покровителя славян. По почину преподобного Сергия Радонежского князь Дмитрий Донской сделал его днем поминовения воинов, павших на Куликовом поле, но со временем в этот день стало совершаться поминовение о всех усопших. Вот Мстиславский и выбрал час, когда ополченцы и жители Москвы растекутся по церквям и кладбищам, а у Каменного моста на Неглинной останутся лишь заставы земских ратников, поставленных для их охраны и сопровождения.

Однако слухи, разлетевшиеся по Москве, собрали у Троицких ворот изрядную толпу самочинных казаков и городской черни. Завидев Мстиславского, Ивана Воротынского и других ненавистных ей бояр, она засвистела, заулюлюкала, стала крыть перевертней распоследними словами. Приумолкла, лишь когда на Каменный мост ступил заметно прихрамывающий, с повисшей безжизненно рукой младший брат владыки Филарета, Иван Никитич Романов. Рядом с ним, ни на кого не глядя, сбивчиво вышагивал не по возрасту полный шестнадцатилетний сын владыки, Михаил. За ними следовала грузная, поблекшая от невзгод инокиня Марфа, в миру жена Филарета — Аксинья Романова.

— Горемыки, — сочувственно встретила их толпа. — В воронью стаю судьба-злодейка их занесла. Нешто бы они по своему желанию с филаретовыми мучителями ужились? Да ни за что на свете!

— Не скажи, приятель, — послышался протестующий голос, — Иван Никитич и прикинуться горазд. А на деле он такой же похлебец у поляков, как Мстиславский и его свора.

Но никто к этому голосу не прислушался.

— И впрямь горемыки, — потекли пересуды. — Жалко смотреть. Особо на Михаила Романова. Лица на нем нет. Ишь какой затурканный… Глаза прячет. А что их прятать? Вины на нем никоторой нет. Из отроков едва вышел, а до взростков еще и не поднялся.