Краткая история семи убийств - Марлон Джеймс

«Сколько лет мы уже с тобой знаемся?»

«Не знаю. Года два, три?»

«Я хоть когда-нибудь говорил тебе что-то лишенное смысла?»

«Нет».

«Тогда бери ствол. Или нож. Хоть что-нибудь, брат».

«Но зачем?»

«Затем, что за вторником следует среда. А то, чем ты занимаешься во вторник, меняет тип среды, что для тебя последует».

«Бог ты мой, Жрец, ты хоть раз можешь сказать мне прямую фразу?»

«А то ты в мои фразы не въезжаешь. Кто, как не я, говорит тебе обо всем, что происходит? Или ты запамятовал? Я знаю все, что происходит, и обо всех. Даже о тебе».

Пожалуйста, не утопай в кровать глубже, не скатывайся, не касайся меня; он там что, скрестил ноги? Никто не скрещивает своих ног; так делают только британские гомосеки. Сейчас он смотрит на меня, я это чувствую – шею сзади начинает покалывать, потому что ты знаешь: кто-то на тебя смотрит. А сейчас она начинает без удержу подергиваться. Вот блин. С каким, интересно, выражением он на меня смотрит? Креня шею, как собачонка, от моего потешного вида? Или как ямайская ребятня, что оторопело пялится, когда меня видит, и недоумевает: а Христос при втором своем пришествии в самом деле будет носить джинсы в обтяжку? Как сейчас поступит этот тип – схватит меня за яйца? Видит ли он меня сквозь простыни?

«Брат, знаешь, как ты лоханулся? Как сильно ты облажался? Я сейчас даже разговаривать c тобой не желаю».

«Ну, так что ж теперь? Поднимайся наверх, брат, дождь идет. Я позвоню на фронтдеск, чтобы к тебе не приставали».

«Я люблю, когда Джа устраивает мне водные процедуры».

«Не мели ерунды, Жрец. Времени половина десятого вечера. Тебя даже плохо слышно из-за грома».

«В прошлый понедельник ты пришел со мной поговорить и сказал: “Жрец, я лишь хочу задать человеку один вопрос”. Я сказал тебе: “Ты можешь задать, но только один, и отвечать на него он тебе не обязан. А может ответить и так, что ответ тебе не понравится”. Ты это запомнил?»

«Конечно, запомнил, ведь ты сказал это мне. Сказал: “Смотри, о чем спрашиваешь Папу Ло”».

«Да я не о Папе Ло. Он не единственный, кого ты спрашивал за минувший день».

«А, ты о Шотта Шерифе? Ты мне стрелку с ним не устраивал, я сам ее набил».

«Брат, я тебе о человеке из ЛПЯ. Ты говорил с Джоси Уэйлсом».

«Ну. И что с того? Он там был. Я спросил, могу ли чуток с ним побазарить, и он сказал “да”. Вот я и порасспрашивал».

«Я также сказал, что рот мне скоро придется зашить на замок, потому что они начинают унюхивать во мне стукача. А я, брат, всего лишь говорю правду. Я ведь даже не стучу».

«Да, ты не стукач, я это понимаю. Заходи, брат».

«А еще я тебе сказал: не думай, что в Джемдауне все становятся идиотами, как только видят белого человека. Не ходи в гетто без паспорта гетто».

«Жрец…»

«“Не ходи в гетто без своего гетто-паспорта”, – говорил я тебе».

«Жрец, мне кажется, это все фигня».

«Я говорил: “Не заходи на ту или иную территорию, пока не сойдешься с определенными людьми”. Я говорил тебе: “Не заходи на ту или иную территорию, если тебя не веду я”».

Гребаный Жрец. Мне понадобилось некоторое время уяснить, что он совсем не тот, за кого себя выдает. Хотя, опять же, единственный способ получать информацию сверху – это быть тем, кто занимает низкое положение придонной рыбы. Всюду, куда бы ты ни сунулся, стукачи-осведомители всегда кормятся на самом низу. В каждой стране, где доводится быть, они необязательно одного сорта, но примерно на одно лицо – на треть плут, на треть подонок, на треть просто зарвавшийся лузер, знающий, что важности в нем ровно столько, насколько громко он себя захвалит. Особенно этот анус информационного сброса – вид такой, будто он собственноручно написал Пятикнижие. «Уличный паспорт»… ага, а палец в жопу не хошь? Парни из Восьми Проулков, с которыми я напоследок общнулся, считали его самым анекдотичным бомбоклатом гетто.

«Это Жрец, что ли, балаболит, что он в Восьми Проулках может пальцы веером топырить? И что тебе зайти сюда нельзя, если только не он тебя послал или привел? Знаешь, почему мы его Жрецом кличем?»

«Он сказал мне, это потому, что он единственный, кто ходит и по Копенгагену, и по Восьми Проулкам».

«А говна к носу он тебе не предлагал? Йоу, браты, вы слышали, что ему наплел Жрец?»

«Что, это не так?»

«Да почему, частично так. Только этот бомбоклат, видно, возомнил себя Христом, раз втюхивает тебе пять хлебов и две рыбы».

«А?»

«Да он потому по гетто везде шляется, что его не только ни одна собака, но и ни одна кошка не боится. Почему, ты думаешь, его кличут Жрецом?»

«Ну-у, э-э…»

«Давай без “ну”, белый паренек. Жрец хочет смотреться большим шоттой. С давних уже пор. И каждый день клянчит у дона: “Дон, дай мне ствол, а? Ну да-ай, пожалуйста. Ты ведь видишь, я рожден быть руди?” И вот Шотта Шериф устал от его слез и соплей и сказал выдать ему ствол. И знаешь, что случилось? Мой пацан сунул тот ствол себе в штаны, и тут вдруг “бум-м”! Хренок ему и отстрелило. Ума не приложу, как тот опездол жив остался. Я как-то спросил Шотту, не спецом ли он снял тот пистоль с предохранителя, но тот ответил молчанием. Чудо вообще, как он на себя потом руки не наложил. Это ж бабу никогда не трахнуть – для чего вообще жить-то? Вот и выходит, что Жрец: они ж все евнухи».

«Ну как. Хрена нет, но язык-то у него остался».

«Как ты сказал?»

Восемь Проулков. Это правда, Жрец ничего не сделал, чтобы меня с ними свести. От себя я спросил одну нервного вида даму из Ямайского совета церквей, не могу ли я поговорить с кем-то из людей, стоящих за договором о мире. Она куда-то позвонила, и неожиданно для себя я услышал, что могу пойти на встречу хоть завтра. У ямайцев все строится на указательных местоимениях. У них всегда что-то или «типа там», или «типа тут». В Копенгагене, надо сказать, это особенно к месту. Ты закладываешь виражи по улочкам, шаришь по рынку, и если голова у тебя не идет кругом уже от всего этого – деревянных прилавков с бананами, манго и аки, грейпфрутами и плодами хлебного дерева, местными орнаментами и отрезами габардина, газетными лотками и перекатами вездесущего регги (на радио его здесь не услышать), – то ты здесь запросто можешь промахнуть мимо Первого Проулка из так называемых восьми.

Но у каждого проулка есть угол, и на каждом таком углу стоит по пять-шесть ребят, готовых заняться делом, то есть мордобоем. Меня они как-то пропустили, и я сделал вывод, что к нынешней поре, благодаря Певцу, местные как-то свыклись, что на их территорию могут забрести белые люди. Или, пожалуй, более уместный ответ: без слова дона здесь никто не дергается. И пятерка голодных парней, ждущих на кого-нибудь наброситься, удерживается невидимым поводком. Жрец с таким жаром втирал мне насчет опасностей Копенгагена, что даже не сообразил, что вот я возьму и наведаюсь в Восемь Проулков. О них он сказал всего за день до того, как я туда направился. К тому же он думает, что я тикаю по его часам. А еще, что я просто глупый америкос, который все еще жив исключительно благодаря ему. Хотя, видит бог, приехать сюда уже само по себе было глупостью. Подумать только, я делал изначально ставку на тех факеров с северного побережья в майках «Отъямай меня Ямайка». А вот теперь давайте посмотрим, кто и сколько раз может сказать: «Брат, я знаю Ямайку такой, какая она есть. Потому что был там и видел». То есть реальную Ямайку. Я был там с «роллингами», когда они на «Дайнэмик саунд» записывали «Goats Head Soup» (не имею, кстати, никакого отношения к тому, что тот альбом получился полновесным куском дерьма). А начиная с семьдесят шестого года меня в студийном помещении регулярно наблюдал Питер Тош и, что примечательно, не гнал. А видели б вы, как я сказал Певцу, что его обработка битловской «И я люблю ее», по мнению Пола Маккартни, самая лучшая на все времена, то вы бы точно утерлись. И утритесь.