Титус Гроан - Мервин Пик

Справа от Нянюшки сидит Граф. Он откинулся в кресле, неподвижный, слабый, но по-прежнему несмело улыбающийся дочери, занявшей место по другую сторону стола, напротив матери. Справа и слева от Фуксии располагаются, соответственно, Ирма Прюнскваллор и ее брат. Доктор и Фуксия переплели и сцепили под столом тонкие пальцы. Кора сидит напротив Графа, своего брата, а слева от Графини, лицом к Ирме, застыла Кларисса. Освещенный свечьми, превосходный сочный окорок занимает почетное место на том конце стола, где расположились Кора и Граф, над окороком нависает Свелтер, который уже приступил, вооружась большим ножом и стальной лопаточкой, к исполнению своих официальных обязанностей. На другом конце стола в кресле с высокой спинкой исходит раздражением Баркентин.

Поесть удавалось урывками – лишь когда между нескончаемыми формальностями и пышными процедурами, зачинаемыми Баркентином в приличествующие, освященные веками мгновения, возникала недолгая пауза. До крайности утомительные для всех присутствующих, процедуры эти будут навряд ли менее скучными для читателя, и потому мы не станем изводить его длинным перечнем ритуалов Завтрака, начиная с разбития центральной Вазы, осколки которой затем сложили в две кучки – у головы и в ногах Титуса, – и кончая странным представлением, устроенным Баркентином, который (по-видимому, символически изображая власть, облекавшую его как хранителя нерушимых законов Горменгаста) семь раз взад-вперед протопал среди débris[14]еды по столу, бия деревянной ногой в темный дуб.

Никто из сидящих за длинным столом не знал, что их на помосте не девятеро, а десятеро. И было десятеро во весь Завтрак.

Десятый – Стирпайк. Поздним вечером прошлого дня, когда трапезная купалась в теплой и пыльной дымке, когда каждое движение порождало в ее безмолвии гулкое эхо, он торопливо пробежал от двери к платформе, неся подмышкой черный, короткий сверток, похожий на скатанную рыбачью сеть. Убедившись, что он здесь один, Стирпайк наполовину развернул ткань, скользнул по деревянным ступеням на помост и тут же скрылся под столом.

В первые мгновения из-под стола доносился лишь тихий скрежет, сопровождавшийся время от времени металлическим звяканьем, но после скрежет усилился и несколько следующих минут в трапезной стоял изрядный шум. Стирпайк и всегда-то предпочитал работу быструю, особенно когда речь шла о грязных делах. Выбравшись, наконец, из-под стола, он тщательно отряхнулся от пыли и можно было заметить, жаль вот, замечать оказалось некому, что, хотя обмякший сверток ткани по-прежнему при нем, сеть куда-то запропала. Если бы тот же предположительный наблюдатель заглянул под стол – не важно с какой стороны, – он не увидел бы ничего необычного, потому как смотреть под столом было решительно не на что; однако, когда бы он дал себе труд пролезть между ножек стола, а там и взглянуть вверх, он увидел бы растянутый в самой середине низкой «крыши» чрезвычайно удобный гамак.

Вот в этом гамаке и покоится ныне, вытянувшись во весь рост, Стирпайк – в полутьме, огороженный замкнутой панорамой семнадцати ног живых и одной деревянной, а говоря точнее, шестнадцати, поскольку Фуксия сидит, подвернув одну ногу под себя. Спускаясь с Двойняшками вниз, Стирпайк поспешил покинуть их и успел проскользнуть в трапезную первым. Дубовая столешница простирается в нескольких дюймах от его лица. Особого удовлетворения Стирпайк не испытывает – слишком много времени занимает разыгрываемая над ним и не видимая им фантастическая пантомима. Разговоров никто никаких не ведет: Стирпайк во время кажущегося нескончаемым завтрака слышит лишь малоприятный, наставительный голос Баркентина, он выматывает душу, произнося одну обветшалую, легендарную фразу за другой; раздражающий, смущенный кашелек Ирмы, да потрескивание кресла под Фуксией при всяком ее движении. Время от времени Графиня бормочет нечто невнятное, после чего колени Нянюшки всякий раз принимаются нервно тереться одно о другое. Ноги старушки не достают до полу самое малое дюймов на двадцать, и Стирпайка так и подмывает взять да и дернуть за одну из них.

Уяснив, что столь ловко устроенное укрытие никакой совершенно выгоды ему не сулит, и понимая, что выбраться из него никак невозможно, Стирпайк начинает думать, как думает машина, так и этак прокручивая в голове положение, которое он теперь занимает в Замке.

Если не считать Сепулькревия с Титусом, главные интересы коего все еще ограничены белым и черным мирами – молоком и сном, – очень немногие из сидящих за столом находят себе иное занятие: все погружаются в размышления, поскольку разговаривать им нельзя, а шансов отведать блюда, столь щедро расставленные перед ними, нет почти никаких – никто ничего вдоль стола не передает. Вот они и размышляют над попусту вянущими яствами. Несущийся с конца стола сухой стариковский голос оказывает на них, даже в столь ранний час, действие почти усыпляющее, и пока мысли их блуждают где ни попадя, уходя и возвращаясь, дождь продолжает стучать по высокой кровле над ними, и капли падают, падают, падают в лужу, разлившуюся далеко в середине пространной трапезной залы.

Никто не слушает Баркентина. Дождь барабанит уже целую вечность. Голос старика источает тьму – и тьма источает голос, и конца этому нет и не будет.

ГРЕЗЫ КОРЫ

…и так холодно руки и ноги зябнут но у меня они лучше чем у Клариссы она вечно колется когда вышивает неуклюжая хотя и у нее тоже замерзли надеюсь но мне хочется чтобы у Гертруды они были холоднее чем лед в разных ужасных местах она такая толстая и важная и чересчур большая хорошо бы она обморозила свою дурацкую жирную грудь когда мы получим власть мы так ей и скажем Кларисса и я когда он нам позволит он такой умный умнее всех в Замке а наши троны сделают нас королевами только я буду сидеть выше интересно где он сейчас а глупая Гертруда думает будто я боюсь я и боюсь только она не знает и мне хочется чтобы она умерла и я бы увидела ее большое уродливое тело в гробу потому что во мне настоящая кровь а бедный Сепулькревий изменился это она с ним сделала уродливая баба с толстой грудью и морковными волосами не человек а овощ какой-то как же здесь холодно как холодно руки ноги Кларисса чувствует то же что я хотя она положим соображает медленнее меня и так глупо выглядит со своим открытым ртом не то что я у меня-то рот не открыт ну и открыт ну и что я сама оставила его открытым а вот сейчас закрою он и закроется и мое лицо станет совсем совершенным совсем таким каким оно будет когда я получу власть и Западное крыло запылает от роскоши интересно почему пожар получился такой большой не понимаю мы созданы чтобы блуждать во тьме и когда-нибудь я возможно прогоню Стирпайка только пусть он сначала все для нас сделает а может и не прогоню пока не знаю время еще не пришло подожду посмотрю потому что он вообще-то не такого хорошего рода как мы ему положено быть слугой но только он такой умный и иногда обходится со мной уважительно как ему и положено конечно потому что я леди Кора из Горменгаста я здесь одна такая я и моя сестра которая тоже такая но у нее не такой характер как у меня ей следует во всем со мной советоваться до чего же тут холодно и Баркентин никак не закончит какой он противный но я слегка поклонюсь ему не низко примерно на дюйм чтобы показать что он справился со своим делом удовлетворительно не так чтобы хорошо а удовлетворительно с этим его голосом и деревянной ногой как это глупо и ненужно обзавестись такой ногой вместо настоящей возможно я брошу на нее взгляд пусть видит как я гляжу на нее недолго нет всего секунду чтобы показать что я это я и что ей не следует забывать чья во мне кровь на что стал похож бедный Сепулькревий рот перекошен он уставился на нее а она выглядит такой испуганной бедная дурочка Фуксия которая еще слишком молода чтобы в чем-нибудь смыслить а все-таки никогда не приходит к нам с визитами мы бы ее всему научили да только ее жестокая мать по злобе настроила ее против нас есть хочется но никто мне ничего не передает потому что этот тощий писклявый Доктор заснул или почти заснул а Свелтеру на меня наплевать всем наплевать кроме этого умного мальчика.