В поисках Неведомого Бога. Мережковский –мыслитель - Наталья Константиновна Бонецкая

Блок, надо думать, прибегнул здесь именно к этой психологической уловке.

Но вот, В. Брюсов в очерке 1910 года «Д. С. Мережковский как поэт» отстаивает в точности противоположный тезис: Мережковский даже и в своей поэзии – не художник, а «учитель, пророк, деятель». Литература для него «не цель, а средство» выражения идей, – однако образы и идеи – только инструмент «великого русского делания» (с. 300). И что ж – Брюсов прав: дело религиозной реформы и политической революции подспудно направляло многогранное слово Мережковского. Ни созерцателем, ни чистым художником он не был.

Этический пафос – холод рационализма

Существо Серебряного века часто сводят к отказу от нравственных заветов предшествующих культурных эпох, – мораль будто бы оказалась вытесненной эстетизмом и метафизикой. Дело, разумеется, обстоит не так просто. Первые выступления Льва Шестова (я беру область философии), крушащего ницшеанским молотом общезначимые представления о добре и зле, имели в виду апологию личности – жертвы «всемства». Именно поэтому Шестов держал сторону серийного убийцы Макбета, вступившего, по мнению мыслителя, в смертельную схватку с категорическим императивом, который сыграл в судьбе героя Шекспира роль рока. По той же причине он возвел в ранг святого «антихрист(ианин)а» Ницше. Адвокат по профессии, Шестов сделался защитником «безобразных», порочных «подпольных» людей, темных двойников Достоевского, Толстого, Лютера, Кьеркегора. Также и Бердяев поддержал идею индивидуального нравственного закона, отнеся нормативную этику в область объективаций. В своей переоценке добра и зла мыслители Серебряного века хотели опереться на то, что выше этики – на божественную правду. Но Бог велит солнцу светить равно добрым и злым, – Шестов любил это евангельское положение. Бог Серебряного века бесконечно приблизился к человеческому «я», – если все же не слился с волей «я», то предстал в качестве сокровенного внутреннего «Ты», – инстанции, которая не предписывает «я» свой закон, но силою бесконечной любви оправдывает «я» в его дерзновениях. Обаяние Серебряного века в том, что главной этической ценностью тогда было признано абсолютно одинокое и беззащитное, – действительно, «беспочвенное» «я», человеческая экзистенция как таковая. Шестов кричит, возвещая его права; Мережковский, дух еще более одинокий, не верит, что можно докричаться, – да и к чему? Смиренная печаль – последнее проявление этой ушедшей в себя души.

О рационализме Мережковского писали и его почитатели, и недоброжелатели. Андрей Белый основными началами романной трилогии «Христос и Антихрист» считал «археологию и схоластику» («Мережковский», с. 260), – «огромный талант этот «трепещет и бьется в мертвой броне» идейных схем (с. 263). К душе человека, по словам Белого, Мережковский приближается «с холодной жестокостью опытного анатома» (с. 258). Еще до Белого, в 1907 г., и К. Чуковский заметил, что у Мережковского не найти души – человека «живого, еще не ставшего вещью, еще вещью не порабощенного». Этот сильный и грубоватый критик назвал Мережковского «тайновидцем вещи» – вещи в широком смысле «религии, языка, литературы, искусства» (с. 147, 146). Общим местом было считать Мережковского приверженцем культуры par excellence, отказывать ему в человечности и способности передать веяние жизни. Данный шаблон был перенесен и в эмиграцию. В связи с «Иисусом Неизвестным» Г. Адамович бросает убийственное: «Он видел лишь то, что к схемам его подходило», – отсюда и «идущий от всего сочинения холодок» («Мережковский», 1935 г., с. 394). Для Мережковского «не в морали дело, <…> все дело – в метафизике» (с. 396): суждения Адамовича звучат почти как приговор мыслителю…

Но Мережковского можно прочесть и с точностью наоборот! «У него в груди было не ледяное, а горячее, страстное и пристрастное сердце, – сказано в некрологе Мережковскому пера Мих. Цетлина. – На мир и людей он смотрел не с равнодушием, а с любовью и ненавистью, с волнением и надеждой. <…> Но <…> трагедия его была в том, что он был внутри себя, для себя иным, чем представлялся другим» («Д. С. Мережковский (1865–1941)», с. 414). «Он страстно жаждал добра и правды», – пишет Мих. Цетлин о теоретике «полетов в бездны». И вообще – то, что занимало Мережковского, «в иной, преображенной форме это были снова те же вопросы этики, общественности, вечной правды и правды на земле, которые в позитивистическом облачении издавна владели душами русских читателей». Мережковский для Мих. Цетлина отнюдь не отделен стеною от Добролюбова или Михайловского, ибо, подобно критикам прошлого, «отрицал эстетизм, искусство для искусства» и «в новой религиозно-философской одежде возрождал идейность и тенденцию» (с. 409). Как видно, и в области этики руки у нас развязаны – мы вправе начинать с чистого листа в наших усилиях уловить специфический нравственный дух Серебряного века (что я и попыталась сделать в начале данной главки).

Вера угольщика – теологический теоретизм

Критические отзывы современников об «Иисусе Неизвестном» априорно вызывали у меня большой интерес. Мне казалось, что дерзкий вызов, который Мережковский бросил Церкви, должен был спровоцировать бурю в умах. В эмигрантской критике я надеялась обнаружить раскрывшееся самосознание русской интеллигенции – лучших умов России. Ведь Мережковский, представлялось мне, в «Иисусе Неизвестном» покушается на сокровеннейшее русского человека – на старые экзистенциальные опоры и смыслы, – более того – подкапывается под веру в бессмертие… Динамит ли, подложенный под прежнее бытие, эта странная книга? Или, в соответствии с декларациями ее автора – спасательный круг, брошенный гибнущему в волнах житейского моря человечеству? – Однако мои надежды стать свидетелем глубокомысленной дискуссии в связи с «Евангелием от Мережковского» не оправдались.

Обсуждение книги не состоялось, а несколько рецензий на нее поражают своей легковесностью[693]. Так могли бы отозваться на очередной сборник стихов или проходной роман, но не на opus magnum, труд всей жизни писателя, предмет которого к тому же – Христос…

Обращусь однако к этим репликам. Опять-таки налицо разброд мнений, чисто вкусовых – как бы случайных впечатлений от книги. Да была ли она вообще прочитана? вдумались ли в нее?! Кажется, что накануне мировой войны людей меньше всего занимал Христос…

Кое-кому изысканный, прихотливый дискурс позднего Мережковского показался совершенно прозрачным. «Я сам, к сожалению, верую слабо, лениво и наивно, как веруют плотники, солдаты, деревенские бабы и пчеловоды», – кокетливо признавался А. Куприн, у которого книга вызвала «умиление». Мозаичный Иисус Неизвестный, составленный из кусочков Евангелий и апокрифов, обрывков кощунственных древних гимнов и либеральных трактатов, Куприну предстал «понятным, добрым, простым, близким Христом, Христом за пазушкой, как говорил Достоевский» («Иисус Неизвестный», 1932 г., с. 369). Странным образом Куприну вторит Б. Вышеславцев, предельно демократизирующий проект Мережковского: «Мережковский обращается ко всем, кто обладает духовным слухом» (статья «Иисус Неизвестный», 1934 г., с. 372). В глазах Вышеславцева, автор оригинаьлнейшего труда-«просто ученик Христа», которому, правда, «доверены