Викторианский Лондон. Жизнь города - Лайза Пикард

Тюрьма Пентонвилл, строительство которой обошлось в 85 000 фунтов, появилась в 1842 году на участке в 7 акров, расположенном на краю застроенной в то время территории за Холлоуэем на Каледониа-роуд. Ипполит Тэн назвал ее «восхитительно придуманным ульем, сотворенным из железа».[873] Здание имело полукруглую форму с четырьмя радиальными корпусами, между которыми располагались прогулочные площадки площадью в 3 ярда; в корпусе на каждом из трех этажей было по 130 камер. Высота камеры составляла 9 футов, длина — 13 футов, ширина — 7. В камере был ватерклозет, медный умывальник, табурет, стол и газовое освещение. Узники спали на откидных койках с матрасами и одеялами. Раз в две недели им выдавали чистые рубашки и подштанники и предоставляли возможность помыться в бане — для многих это было в новинку.[874]

Первое, что бросалось в глаза посетителю тюрьмы, это «образцовая чистота, как у голландцев… Здесь было очень светло и красиво… Сразу же приходило на ум явное сходство с Хрустальным дворцом… Создавалось впечатление, что большинство лиц, которым доверен надзор за узниками, руководствуется в своем отношении к ним самыми гуманными и добрыми побуждениями».[875] Заключенных обучали ремеслу — портняжному, сапожному, ткацкому, этим они могли зарабатывать около 8 пенсов в неделю. «Некоторые из тех, у кого были длительные сроки, могли при выходе на свободу получить до 20 фунтов, к тому же им выдавали хороший комплект одежды, в соответствии с их общественным положением, чтобы у них на воле была возможность начать новую жизнь». Раз в день, если не было дождя, узников выводили из камер на прогулку. Они совершали свой моцион партиями по 130 человек, образуя два круга. Расстояние между заключенными составляло 15 футов, и им запрещали приближаться друг к другу. Они были обязаны хранить молчание и в церкви, и в одиночной камере, но ухитрялись переговариваться, не шевеля губами.[876]

А теперь перейдем к тому, что считаем негативным аспектом данной идиллической картины — к «системе изоляции». Главный тюремный инспектор определял ее так: «каждый заключенный помещен в отдельную камеру, которая днем становится для него мастерской, а ночью — спальней… Это не только предотвращает общение заключенного с соседями, но и заставляет его поразмышлять над своей жизнью», — что, несомненно, ведет к нравственному возрождению. Узников называли только по номерам. Когда их выводили из камер на прогулку или на ежедневный молебен в церкви, на каждом был головной убор с широким, опущенным на лицо козырьком, где имелись прорези для глаз, так, чтобы никто не мог быть узнан соседями.[877] За примерное поведение заключенные получали привилегию работать в пекарне или на кухне «с открытым лицом», разумеется, молча, а также большие порции еды и возможность свиданий. Нежелание сотрудничать каралось одиночным заключением в карцере, в полной темноте, где арестант обычно проводил два-три дня, а порой и три недели. После такой психологической обработки узников переводили в тюрьмы Портсмута, Вулиджа и Портленда для использования на «общественных работах», что, безусловно, воспринималось большинством как некоторое облегчение.

Казалось бы, все было задумано с добрыми намерениями. Содержание в чистоте и предоставление личного пространства не шли ни в какое сравнение с теми условиями, в которых жило большинство заключенных на воле, но психологический эффект «системы изоляции» был разрушительным. В среднем узникам было от 15 до 25 лет. Представить только, каково им было находиться в изоляции от других людей, подобно париям. Поначалу начальство отмечало необычайно высокое число самоубийств, но по мере увеличения количества прогулок (в масках) это число наполовину снизилось. И все же этот показатель был выше, чем в других тюрьмах.

В Брикстонской женской тюрьме содержалось 700 узниц, и почти весь персонал был женским.[878] Начальник тюремной медчасти в 1854 году с сожалением отмечал: «женщины переносят тюремное заключение хуже мужчин», но «в Брикстоне отношение к ним было гуманным и сочувственным и при этом не менее эффективным, чем в других тюрьмах». Женщин звали по именам, а не по номерам. Здесь имелись ясли для детей, рожденных узницами Брикстона в неволе, но других их детей отправляли в работный дом. Тюремная одежда состояла из свободного покроя красно-коричневого платья, синего в клетку фартука и маленькой, плотно облегавшей голову белой полотняной шапочки. На прогулках они ходили парами вокруг лужаек и клумб и при этом оживленно болтали (курсив мой). «Быть может, большинство этих несчастных питались в неволе лучше, чем в своей прежней жизни», а в больничном рационе присутствовали даже такие роскошные блюда, как рыба и отбивные котлеты. Работа для женщин заключалась в пошиве бумазейного нательного белья, изготовлении корсетов, стирке и глажке белья по договоренности с тюремным начальством, пошиве сорочек, которые иногда закупали «Мозез и сын» и другие фирмы. «Неудивительно, — отмечали Мейхью и Бинни, — что честным женщинам не удавалось прожить на заработок от пошива сорочек».

Вплоть до 1853 года в Австралию ежегодно ссылали в среднем 460 осужденных.[879] К 1853 году в Австралии находились 6000 каторжников, а на Бермудах и в Гибралтаре — 2650. Обычно приговор выносился на семь лет, но случалось и на десять, четырнадцать, а то и пятнадцать лет. Очень редко в документах приводятся жуткие списки «регистрации смертей и прибывших на пожизненное поселение» — судебное решение лишало осужденного возможности вернуться в Англию. При всем том у ссыльных мужчин и женщин был шанс, возможно иллюзорный, начать на новом месте новую жизнь. После 1853 года колонии по вполне понятным причинам отказались впредь быть «помойкой» для английских каторжан, поскольку каторжные работы в Англии большей частью заменялись ссылкой в колонии. Пришлось осужденным на семь или десять лет ссылки заменить сроки на четыре-пять лет тюремного заключения в Англии. В колонии отныне отправляли только тех, у кого срок наказания составлял четырнадцать лет или был пожизненным.