Сальватор. Том 1 - Александр Дюма

Бабилас присел на задних лапах и, постукивая передней по подоконнику, прокричал:

– Карамелька! Карамелька! Красивое имя!

Он стал повторять на все лады:

– Карамелька! Карамелька! Карамелька!

Возможно, нашим читателям кличка покажется не такой уж красивой, как утверждал Бабилас; но оно подходило к шубке той, что его носила, и Бабилас, оценивший по достоинству окрас любимой, должен был полюбить и ее имя.

Карамелька, которую строго окликнул хозяин, подошла к нему с опущенной головой, бросив, как мы сказали, нежный взгляд Бабиласу.

Тот провел две ночи в столь отчаянном ожидании, что теперь взгляд Карамельки показался ему райским лучом.

Он проводил взглядом Карамельку, скрывшуюся, как и накануне, за углом улицы Вьей-Эстрапад, и отошел от окна, всячески выражая свою радость: стал прыгать на стулья, подниматься на задние лапы, вертеться волчком, пытаясь поймать собственный хвост, надоедать своим товарищам, притворяться мертвым – словом, показывать все, на что он был способен, выражая всеми возможными способами несказанную радость.

Собратья решили, что он взбесился, и, будучи в конечном счете добрыми животными, забыли обиду и стали искренне его жалеть.

Кое-кто уверяет, что любовь облагораживает. В этом утверждении есть доля правды, и мы приведем еще одно доказательство этой истины.

Мы сказали, что Бабилас был псом задиристым, голосистым, даже злым. Вдруг он преобразился как по волшебству – в моральном отношении, разумеется! – и стал ласковым и добродушным, словно черный барашек, о котором говорит Тамлет. Он вышел к товарищам, принес искренние извинения, попросил у них прощения и повинился в своих ошибках, а после этого публичного покаяния стал их умолять вернуть ему дружбу и дал честное слово соблюдать самые строгие правила и обязанности.

Общество посовещалось. Ньюфаундленд и бульдог поначалу никак не хотели отказываться от мысли его придушить, поддаваясь первому движению души, которое, в отличие от людей, у собак недоброе: они не верили в искренность его преображения.

Но белый пудель снова встал на его защиту и так горячо за него заступался, что перетянул на свою сторону почти все общество.

Перешли к голосованию. Большинство присутствовавших собак высказались за полную амнистию Бабиласа.

Белый пудель подошел к нему, протянул лапу, и самые уважаемые члены собрания, следуя его примеру, выразили Бабиласу свое доверие и обещали дружбу.

С этой минуты Бабилас требовал открыть окно только с разрешения товарищей, а так как с каждым днем становилось все теплее, они любезно давали ему свое согласие – даже борзая, которая продолжала дрожать, уверяла, что это уже вошло у нее в привычку.

Так прошел целый месяц.

Почти каждый день в одно и то же время Карамелька проходила мимо, посылая ласковый взгляд счастливому Бабиласу, а тот, целиком отдавшись платонической любви, довольствовался этими взглядами: его сдержанность объяснялась тем, какое неизгладимое впечатление произвел на его легко раздражаемую нервную систему резкий голос, принадлежавший хозяину Карамельки. Не исключено, что Карамелька дала понять Бабиласу: рано или поздно она найдет возможность и вырвется из рук хозяина, чтобы ответить на его любовь еще более откровенным способом, а потому Бабилас и не терял терпения.

И вот около двух недель спустя после той ночи, когда Жан Бычье Сердце собирался сначала задушить, потом убить, а затем утопить г-на де Вальженеза, в тот час, когда обыкновенно проходила Карамелька, господин в длинном рединготе, хотя, судя по погоде, такая мера предосторожности была излишней, решительно вошел к колдунье с Ульмской улицы. На носу у него сидели очки, а в руке он держал трость с золоченым набалдашником.

Хозяйка заведения сидела на привычном месте в ожидании клиентов.

– Это вы Броканта? – спросил незнакомец в упор.

– Да, сударь, – отвечала та, не в силах, как и Бабилас, сдержать дрожь, стоило кому-нибудь заговорить чересчур громко или грубо.

– Вы колдунья?

– Я гадаю на картах.

– Мне казалось, что это одно и то же.

– Почти, однако не стоит смешивать.

– Хорошо, я не буду смешивать; я хочу, чтобы вы мне погадали, милейшая.

– Господину разложить малый или большой пасьянс?

– Большой, черт побери, большой! – отвечал господин, забивая в нос большую понюшку табаку. – То, что я желаю узнать, имеет огромное значение, и чем больше будет пасьянс, тем лучше.

– Может быть, господину угодно знать, удачным ли будет его брак?

– Нет, любезная, нет. Брак – это зло само по себе и удачным быть не может.

– Господин желает знать, получит ли он наследство от одной из своих родственниц?

– У меня одна-единственная тетка, которой я сам плачу пожизненную ренту в шестьсот ливров.

– Господин хочет узнать, как долго он проживет?

– Нет, любезная, я и так достаточно пожил для своих лет, однако мне совсем неинтересно знать, когда я умру.

– А-а, понимаю: господин желает вернуться на родину?

– Я родом из Монружа, а кто хоть раз там побывал, ни за что не захочет увидеть его снова.

– Что же вам в таком случае угодно? – осмелилась задать вопрос Броканта, так как оказалось, что дальнейшие расспросы, не имевшие ничего общего с желаниями посетителя, могут повредить ее репутации колдуньи.

– Я хотел бы узнать, – отозвался таинственный незнакомец, – попаду ли я в рай.

Броканта не могла скрыть изумления.

– Что же в этом необычного? – спросил господин из Монружа. – Разве о той жизни предсказывать труднее, чем об этой?

– С помощью карт, сударь, узнать можно все, – отвечала Броканта.

– Так узнайте!

– Баболен! – крикнула старуха. – Большой пасьянс!

Баболен лежал в углу и учил белого пуделя играть в домино.

Он встал и пошел за большой колодой.

Броканта устроилась поудобнее в кресле, позвала Фареса, который спал, спрятав голову под крыло, потом усадила вокруг себя собак, оставив Бабиласу из материнской нежности местечко у окна, и приступила к гаданию, свидетелями которого мы были, когда она раскладывала карты Жюстену.

Действующие лица были все те же, за исключением Розочки и Жюстена, которого заменил – господин из Монружа.

– Вы знаете, что это вам обойдется в тридцать су? – заметила Броканта.

Несмотря на изменившиеся условия жизни, она сочла себя не вправе поднимать цены.

– Пускай будет тридцать су! – согласился господин из Монружа, с величавым видом бросая потертую монету, с которой слезло все серебро, обнажая медные бока; к тому времени такие монеты уже начинали переходить в разряд медалей. – В конечном счете я могу рискнуть тридцатью су ради того, чтобы узнать, попаду ли в рай.