Летящая на пламя - Лаура Кинсейл

— Ты единственный смысл моей жизни, — продолжал он. — Я доставлю тебя в Рим живой и невредимой и никому не позволю тронуть тебя хотя бы пальцем.

Олимпия встала и, подойдя к нему, взяла его руки в свои.

— Что ты имеешь в виду, говоря, что я — единственный смысл твоей жизни?

Шеридан взглянул на их переплетенные руки. Олимпия пригладила его волосы и дотронулась до маленького шрама, рассекавшего бровь Шеридана.

— Я начал морскую службу в десять лет, принцесса, — тихо сказал он. — Мой отец однажды заявил мне, что отправляет меня в Вену, где я смогу учиться музыке. Но это была шутка. Старик очень любил разыгрывать окружающих. Я думаю, он все же намеревался вскоре забрать меня, вернуть домой. — На скулах Шеридана заходили желваки. — Просто не могу поверить в такую жестокость. Но ведь я был совсем ребенком, гардемарином — одним из десяти тысяч подобных мне, а тут еще началась война с французами… Одним словом, отец так и не явился за мной. Может быть, он не смог меня разыскать.

Шеридан нахмурился, теребя пальцы Олимпии. Олимпия крепко сжала его руку в своей.

— Но как это ужасно! Это несправедливо — посылать детей на войну!

— Нет, все выглядело не так уж и плохо, — продолжал он, подыскивая слова и запинаясь. — Не знаю, понимаешь ли ты, что такое тесная связь человека с другими людьми. Это больше чем дружба. На корабле между людьми возникает нерушимый союз. Что грозит всем, грозит и тебе. Когда в первый раз по нашему кораблю был произведен выстрел, я так испугался, что даже не мог закричать. Меня пробрал понос, я издал неприличный утробный звук и наложил в штаны. Представляешь, какая это была вонь? А тем временем от порохового дыма вокруг нечем было дышать. Каждый раз, когда корабль содрогался от нового залпа, я думал, что мы идем на дно. Кроме меня, на судне был еще один гардемарин, прослуживший на флоте уже несколько лет. Он увидел меня в таком жалком состоянии, в котором я находился. Я оцепенел от ужаса и стыда и готов был хлопнуться в обморок. И тогда этот парнишка крикнул мне что-то смешное и глупое, какую-то шутку — я даже не помню какую. Я сразу же начал смеяться, и он тоже засмеялся. Представляешь, мы стояли и смеялись посреди кромешного ада. — У Шеридана нервно заходил кадык. — Его звали Гарри Давер. Не знаю, что с ним стало потом…

Олимпия пристально смотрела в лицо Шеридана, такое далекое сейчас, когда он погрузился в воспоминания.

— Первые месяцы, — рассказывал он, — я в часы, свободные от вахты, забирался под одеяло в свой гамак, какая бы жара ни стояла в каюте, и плакал. Возможно, так продолжалось не только первые месяцы, но и первые годы моей службы. Я хотел домой. Мне было так одиноко и страшно, и я чувствовал себя совершенно беспомощным. — Шеридан закусил губу. — Мне действительно было очень страшно.

— Еще бы, тебе ведь было всего десять лет! — сочувственно воскликнула Олимпия, погладив его по щеке.

— Мне было страшно на протяжении всех лет службы. Я не хотел умирать. Не хотел погибнуть подобным образом, не хотел быть разорванным на куски снарядом. — Шеридан тряхнул головой. — Но через некоторое время с тобой начинают происходить перемены. Ты перестаешь испытывать леденящий страх, привыкаешь к ужасам войны. Например, " ты видишь оторванную голову человека и думаешь: какое забавное зрелище. И ничего не чувствуешь! Ничего! Но… но она продолжает стоять у тебя перед глазами какое-то время. А затем, когда ты однажды ложишься спать, она начинает тебе сниться. И снится, и снится вновь… — Шеридан перешел на еле слышный шепот. — Вот и сейчас я все еще вижу ее…

Олимпия молча обняла его за шею и прижалась щекой к его груди.

— Я не понимаю, что со мной произошло на этот раз, — сказал он дрожащим голосом. — Я был в полном порядке. Иногда мне снились страшные сны, но это было совсем другое.

Этот ужас постоянно со мной, он подстерегает меня; я смотрю в зеркало и вижу другого человека, меня мучают воспоминания… Страшные мысли могут настигнуть меня в любую минуту посреди разговора, когда я ем или одеваюсь. Раньше со мной такого не было, я не просыпался ночью, и мне не являлись видения наяву. Теперь же ужас держит меня в своих когтях и не хочет отпускать. — Шеридан прижался губами к волосам Олимпии и застонал. — Это, наверное, наказание за мои грехи. Мне кажется, что я должен умереть и попасть в ад… Но я не могу умереть сейчас, я должен охранять тебя.

— О, Шеридан!

— Не плачь, — сказал Шеридан и крепче прижал ее к себе. — Ничего не бойся. Я смогу уберечь тебя от любой опасности, на этот раз я не подведу.

— Я боюсь не за себя, а за тебя!

Шеридан взял ее лицо в ладони и поцеловал в губы.

— Не бойся за меня. Меня нисколько не волнует, где я и что со мной, только бы ты была рядом. Я люблю тебя.

Она подняла на него затуманенный от набежавших слез взор.

— Что же нам делать?

— Ты ни в чем не виновата и ничего не можешь сделать для меня. Все дело во мне самом.

— Я люблю тебя, Шеридан! Он прижался лбом к ее лбу.

— Ты не должна любить меня, принцесса. Я просто хочу побыть с тобой еще какое-то время. Я постоянно думаю о тебе, наблюдаю за тобой. Я был так горд тобой, когда ты вдруг, словно взбесившись, отобрала у этого проклятого араба его верблюда. Ты такая красивая, умная, отважная, и мне так хочется пожить с тобой, как мы жили на острове, — в любви и согласии. — Шеридан зарылся лицом в волосы Олимпии. — Но ты не должна доверять своим чувствам, принцесса, не должна. Если ты им доверишься, если решишь, что мы опять вместе, я разрушу твои иллюзии в пух и прах, так что от них ничего не останется.

— Нет, — сказала она, — жизнь не может быть такой жестокой.

Шеридан крепко сжимал ее в объятиях.

— Наивная принцесса… Прекрасная и нежная принцесса…

— Ты не можешь так поступать со мной. Мы должны… Внезапно до них донесся чей-то голос. Шеридан встрепенулся и выпустил Олимпию из объятий.

В комнату вошли трое высоких евнухов с нежной кожей лица в роскошных парчовых рубахах и фесках.

Один из них сделал шаг вперед и поклонился Олимпии, указав ей на дверь хлыстом, являвшимся непременным атрибутом поста смотрителя сераля. Из всей его речи, произнесенной по-турецки, Олимпия уловила только одно слово — «гарем».

— Нет, она останется со мной! — воскликнул Шеридан и заслонил Олимпию широкой спиной. Вскинув голову, он что-то резко бросил по-турецки.

Слуга снова поклонился, рассыпаясь в извинениях, но затем опять решительным жестом указал Олимпии на дверь, приказывая следовать за собой.

Олимпия вцепилась в руку Шеридана, не желая разлучаться с ним. Почувствовав, как напряглись его мускулы, она взглянула ему в лицо. Он был страшно бледен. Олимпия сразу же уловила перемену, произошедшую в нем. Волк вновь проснулся в душе Шеридана, он настороженно следил за каждым движением евнухов, готовый броситься на них и предвкушая кровавую схватку.