Братья. Книга 2. Царский витязь. Том 1 - Мария Семенова

– Нашёл тайных поползней! Им, клушам, в хлевке смирно сидеть.

Ознобиша скорбно вздохнул:

– Тот силён, чья доблесть глаз поражает. Чьей не заподозришь – сильней.

Царевна задумалась.

– Нет, – отреклась решительно. – Ни единой душе.

Дотянулась, тёплыми пальцами стиснула его руку. Фитилёк за стёклышком вспыхивал золотым светом, противостоя сгустившейся тьме.

На исаде вновь стряпалась пища для людских пересудов. Друзья это поняли ещё за три подземных распутья. Красно-белые плащи стояли заплотом. Никого не впускали, не выпускали.

– Пожалуй, государев советник, – заметил Ознобишу седоусый Обора. – По твоему, чай, замыслу казнение.

«По замыслу? Казнение?! А-а… тягун…»

Царевна сзади ухватилась за его пояс, чтобы не отбили прочь в толкотне. Так и вошли на исад.

Позор был, какой Выскирег в самом деле не всякий день видел.

Очередной бесхмелинушка вёз тележку без кузова. Парень, чьё имя поделом забыл Гайдияр, в знак отвержения от людей ехал шиворот-навыворот. Все порты задом наперёд, изнанкой наружу, кругом шеи тяжёлка. И сам – лицом назад. Слева, справа летели рыбьи кишки и прочая дрянь, которую так легко подбирает ищущая рука. Возилка еле поспевал прикрывать лицо рукавом. Ему тоже доставалось от народных щедрот.

– Не так раньше казнили, – говорили в толпе.

– Обречённику смерть, добрым людям гулянье.

У тележки с громким плачем бежала растрёпанная баба. Отца и братьев наказанного порядчики оттеснили, но мать поди удержи.

Вот тележка завершила круг по исаду. Плащи расправы заслонили тягуна с матерью, скрыли возилку. Произошло движение, воины согласно воздели щиты. На живую подвысь истым Ойдригом Первым взбежал Гайдияр:

– Слушай же, Выскирег царственноравный!

Царевич пылал золотом, как в день, когда остановились дружины.

– Я покарал человека, вздумавшего меня подвести! Вы видели: он принял наказание, как мужу достойно. Посему никто более не смеет злословить семью, довольно претерпевшую от его низости. Над нею – мой щит!

Царевич даже притопнул, добавляя весу словам. Опора, зиждимая руками могучего Новка, не шелохнулась.

– И ещё потому, – летело над площадью, – что бывают злодеи похуже струсившего бойца! Он бросил меня, но хотя бы в спину не бил!.. Да, мужи достаточные, прячется среди вас и такой. Думал ли я, что дождусь за свои труды!.. Ан дождался вот! Храбрости не имея, срамным пением под лопатку язвят!.. – Гайдияр оглядел притихший исад, грозно потребовал: – Сей же час, говорю, объявись, козявка премерзкая! Не то сам пойду доискиваться и сводить и уж кого походя зашибу, не обессудь!

Людское скопище загудело, заколыхалось, каждый украдкой взглядывал на соседа. Ознобишины ноги пустили крепкие корни, никакая сила не вырвет. Краем глаза он приметил Машкару, тот улыбался.

– Знал я: и теперь струсишь! – Гайдияр легко сосчитал кожаные ступени, встал наземь. – Тут кто-то грустил о казнях прежних времён, так не вспомнить ли, братья, как за одного родовича казнили другого? Чтоб впредь неповадно?

Торговцы, побирушки и ротозеи, только что весело метавшие сор, в ужасе подались прочь.

Не успели.

Да кто б тут успел. Гайдияр не просто шагнул – как бы исчез в прежнем месте, возникнув сразу в другом. Метнул руку. В жилистой хватке затрепыхался нищий. Бессильный, бросовый человечишко.

Кругом как по волшебству сделалось порожнее место.

– Которых Богов славишь? – зловеще спросил Гайдияр. – Взывай напоследок!

Схваченный заблажил. Без слов, тонко, предсмертно.

«Осудить несудимого!»

Что-то держало Ознобишу сзади за пояс, он вырвался, почти не заметив. Во всём мире существовал один Гайдияр. Он делался с каждым шагом огромнее и страшнее.

Вот повернулся…

– Опять ты, евнушонок! Не высоко ли занёсся? В каждый мой суд влезть норовишь?

Ознобишина голова торчала третьей на колу над старым причалом, снятая кожа висела на воротах расправы.

– Нет, государь. Этот райца полон почтения. – Он проглотил застрявшего в горле ежа. – Отпусти безвиновного. Я песню сложил.

– Ты?..

«Отмахнётся. Беги, скажет, сопливый. И что делать? Владычица… дай отваги…»

Глядя в петлицу на груди великого порядчика, Ознобиша повторил громко и ясно:

– Это я песню сложил. Меня казни, а безвинной кровью рук не марай.

«Владычица, ну пусть разожмёт пятерню. Помилует непричастного…»

Гайдияр бросил нищего, как мерзкую тряпку. Тот, ошалевший от ужаса, не сообразил даже вскочить, устремился прочь на карачках. Гайдияр про него тотчас забыл.

Ознобиша понял, какую власть потревожил.

Пора было целовать мостовую, но он снова видел перед собой Лихаря. И стоял прямо, ибо смерти кланяться грех. Взгляд Гайдияра устремился на что-то поверх его головы. Ещё миг спустя великий порядчик принял решение.

Рука поползла… Ознобиша вместе со всей площадью ждал – к ножнам…

Нет. Мозолистая ладонь накрыла кошель.

– Ты славно позабавил меня, – сказал Гайдияр. – Не впервые песни о себе слышу, но таких не было. Жалую за дерзость!

В руку Ознобише лёг полновесный золотой с ликом доброго Аодха. Да не какой-нибудь затёртый по купеческим мошнам. Новенький, сверкающий подробной чеканкой. Не на торгу разменивать – в божнице хранить!

Гайдияр добавил совсем тихо, только для его ушей:

– Ещё под ноги сунешься, растопчу.

И сопроводил слова такой затрещиной, что Ознобиша вспорхнул, полетел лёгкой пташкой, не касаясь земли. Туда, где стояла царевна – шапчонка в горсти, грозовой взгляд, льняная коса. За спиной девушки улыбался Машкара.

Вдвоём они подхватили невесомо парящего Ознобишу, поставили, повлекли прочь.

– Чего ради вперёд вылез? – сокрушалась царевна. – Гайдияр гневлив, но не забывается. Никого бы не казнил.

Ознобиша начал как следует соображать только в густом кружальном тепле. Дали в руки тёплую чашку, тут-то зубы застучали о край.

– По грехам… – выговорил он наконец. – Я правда… в спину…

Эльбиз хмуро отмолвила:

– Это я скоморохам грамотку бросила. Тебя под гнев подвела.

Ознобише до судорог захотелось взять её руку. Пальцы в очередь поцеловать. Не всякие цари у слуг вину отдать просят. Только праведные. Он сказал:

– Видишь, каково со мной гулять выходить. Ничего… скоро Нерыжень вернётся, дружка твоя…

– И Косохлёст, – улыбнулась девушка.

Ознобиша ощутил укол глупой ревности: