Братья Карамазовы - Федор Достоевский

– Что вам, сударь, от меня угодно? – проговорил, усевшисьнаконец, старик, медленно, раздельно, строго, но вежливо.

Митя вздрогнул, вскочил было, но сел опять. Затем тотчас жестал говорить громко, быстро, нервно, с жестами и в решительном исступлении.Видно было, что человек дошел до черты, погиб и ищет последнего выхода, а неудастся, то хоть сейчас и в воду. Все это в один миг, вероятно, понял старикСамсонов, хотя лицо его оставалось неизменным и холодным как у истукана.

«Благороднейший Кузьма Кузьмич, вероятно, слыхал уже не разо моих контрах с отцом моим, Федором Павловичем Карамазовым, ограбившим меня понаследству после родной моей матери… так как весь город уже трещит об этом…потому что здесь все трещат об том, чего не надо… А кроме того, могло дойти иот Грушеньки… виноват: от Аграфены Александровны… от многоуважаемой имногочтимой мною Аграфены Александровны…» – так начал и оборвался с первогослова Митя. Но мы не будем приводить дословно всю его речь, а представим лишьизложение. Дело, дескать, заключается в том, что он, Митя, еще три месяцаназад, нарочито советовался (он именно проговорил «нарочито», а не «нарочно») садвокатом в губернском городе, «со знаменитым адвокатом, Кузьма Кузьмич, ПавломПавловичем Корнеплодовым, изволили, вероятно, слышать? Лоб обширный, почтигосударственный ум… вас тоже знает… отзывался в лучшем виде…» – оборвался вдругой раз Митя. Но обрывы его не останавливали, он тотчас же чрез нихперескакивал и устремлялся все далее и далее. Этот-де самый Корнеплодов,опросив подробно и рассмотрев документы, какие Митя мог представить ему (одокументах Митя выразился неясно и особенно спеша в этом месте), отнесся, чтонасчет деревни Чермашни, которая должна бы, дескать, была принадлежать ему,Мите, по матери, действительно можно бы было начать иск и темстарика-безобразника огорошить… «потому что не все же двери заперты, а юстицияуж знает, куда пролезть». Одним словом, можно бы было надеяться даже-де тысячна шесть додачи от Федора Павловича, на семь даже, так как Чермашня все жестоит не менее двадцати пяти тысяч, то есть наверно двадцати восьми, «тридцати,тридцати, Кузьма Кузьмич, а я, представьте себе, и семнадцати от этогожестокого человека не выбрал!..» Так вот я, дескать, Митя, тогда это делобросил, ибо не умею с юстицией, а приехав сюда, поставлен был в столбняквстречным иском (здесь Митя опять запутался и опять круто перескочил): так вот,дескать, не пожелаете ли вы, благороднейший Кузьма Кузьмич, взять все права моина этого изверга, а сами мне дайте три только тысячи… Вы ни в каком случаепроиграть ведь не можете, в этом честью, честью клянусь, а совсем напротив,можете нажить тысяч шесть или семь вместо трех… А главное дело, чтоб этокончить «даже сегодня же». «Я там вам у нотариуса, что ли, или как там… Однимсловом, я готов на все, выдам все документы, какие потребуете, все подпишу… имы эту бумагу сейчас же и совершили бы, и если бы можно, если бы только можно,то сегодня же бы утром… Вы бы мне эти три тысячи выдали… так как кто же противвас капиталист в этом городишке… и тем спасли бы меня от… одним словом, спаслибы мою бедную голову для благороднейшего дела, для возвышеннейшего дела, можносказать… ибо питаю благороднейшие чувства к известной особе, которую слишкомзнаете и о которой печетесь отечески. Иначе бы и не пришел, если бы неотечески. И, если хотите, тут трое состукнулись лбами, ибо судьба – этострашилище, Кузьма Кузьмич! Реализм, Кузьма Кузьмич, реализм! А так как васдавно уже надо исключить, то останутся два лба, как я выразился, может бытьнеловко, но я не литератор. То есть один лоб мой, а другой – этого изверга.Итак выбирайте: или я, или изверг? Все теперь в ваших руках – три судьбы и дважребия… Извините, я сбился, но вы понимаете… я вижу по вашим почтенным глазам,что вы поняли… А если не поняли, то сегодня же в воду, вот!»

Митя оборвал свою нелепую речь этим «вот» и, вскочив сместа, ждал ответа на свое глупое предложение. С последнею фразой он вдруг ибезнадежно почувствовал, что все лопнуло, а главное, что он нагородил страшнойахинеи. «Странное дело, пока шел сюда, все казалось хорошо, а теперь вот иахинея!» – вдруг пронеслось в его безнадежной голове. Все время, пока онговорил, старик сидел неподвижно и с ледяным выражением во взоре следил за ним.Выдержав его, однако, с минутку в ожидании, Кузьма Кузьмич изрек наконец самымрешительным и безотрадным тоном:

– Извините-с, мы эдакими делами не занимаемся.

Митя вдруг почувствовал, что под ним слабеют ноги.

– Как же я теперь, Кузьма Кузьмич, – пробормотал он, бледноулыбаясь. – Ведь я теперь пропал, как вы думаете?

– Извините-с…

Митя все стоял и все смотрел неподвижно в упор и вдругзаметил, что что-то двинулось в лице старика. Он вздрогнул.

– Видите, сударь, нам такие дела несподручны, – медленнопромолвил старик, – суды пойдут, адвокаты, сущая беда! А если хотите, тут естьодин человек, вот к нему обратитесь…

– Боже мой, кто же это!.. Вы воскрешаете меня, КузьмаКузьмич, – залепетал вдруг Митя.

– Не здешний он, этот человек, да и здесь его теперь ненаходится. Он по крестьянству, лесом торгует, прозвищем Лягавый. У ФедораПавловича вот уже год как торгует в Чермашне этой вашей рощу, да за ценойрасходятся, может слышали. Теперь он как раз приехал опять и стоит теперь убатюшки Ильинского, от Воловьей станции верст двенадцать, что ли, будет, в селеИльинском. Писал он сюда и ко мне по этому самому делу, то есть насчет этойрощи, совета просил. Федор Павлович к нему сам хочет ехать. Так если бы выФедора Павловича предупредили да Лягавому предложили вот то самое, что мнеговорили, то он, может статься…

– Гениальная мысль! – восторженно перебил Митя. – Именно он,именно ему в руку! Он торгует, с него дорого просят, а тут ему именно документна самое владение, ха-ха-ха! – И Митя вдруг захохотал своим коротким деревяннымсмехом, совсем неожиданным, так что даже Самсонов дрогнул головой.

– Как благодарить мне вас, Кузьма Кузьмич, – кипел Митя.

– Ничего-с, – склонил голову Самсонов.

– Но вы не знаете, вы спасли меня, о, меня влекло к вампредчувствие… Итак, к этому попу!

– Не стоит благодарности-с.

– Спешу и лечу. Злоупотребил вашим здоровьем. Век не забуду,русский человек говорит вам это, Кузьма Кузьмич, р-русский человек!

– Тэ-экс.

Митя схватил было старика за руку, чтобы потрясть ее, ночто-то злобное промелькнуло в глазах того. Митя отнял руку, но тотчас жеупрекнул себя во мнительности. «Это он устал…» – мелькнуло в уме его.

– Для нее! Для нее, Кузьма Кузьмич! Вы понимаете, что этодля нее! – рявкнул он вдруг на всю залу, поклонился, круто повернулся и теми жескорыми, аршинными шагами, не оборачиваясь, устремился к выходу. Он трепетал отвосторга. «Все ведь уж погибало, и вот ангел-хранитель спас, – неслось в умеего. – И уж если такой делец, как этот старик (благороднейший старик, и какаяосанка!), указал этот путь, то… то уж, конечно, выигран путь. Сейчас и лететь.До ночи вернусь, ночью вернусь, но дело побеждено. Неужели же старик мог надомной насмеяться?» Так восклицал Митя, шагая в свою квартиру, и уж, конечно,иначе и не могло представляться уму его, то есть: или дельный совет (оттакого-то дельца) – со знанием дела, со знанием этого Лягавого (страннаяфамилия!), или – или старик над ним посмеялся! Увы! последняя-то мысль и былаединственно верною. Потом, уже долго спустя, когда уже совершилась всякатастрофа, старик Самсонов сам сознавался смеясь, что тогда осмеял «капитана».Это был злобный, холодный и насмешливый человек, к тому же с болезненнымиантипатиями. Восторженный ли вид капитана, глупое ли убеждение этого «мота ирасточителя», что он, Самсонов, может поддаться на такую дичь, как его «план»,ревнивое ли чувство насчет Грушеньки, во имя которой «этот сорванец» пришел к немус какою-то дичью за деньгами, – не знаю, что именно побудило тогда старика, нов ту минуту, когда Митя стоял пред ним, чувствуя, что слабеют его ноги, ибессмысленно восклицал, что он пропал, – в ту минуту старик посмотрел на него сбесконечною злобой и придумал над ним посмеяться. Когда Митя вышел, КузьмаКузьмич, бледный от злобы, обратился к сыну и велел распорядиться, чтобы впредьэтого оборванца и духу не было, и на двор не впускать, не то…