Блатной - Михаил Демин

— Иди, иди! — толкнул меня в спину опер. — Помалкивай пока. Придет время — спросим. Сами спросим. Спросим с тебя за все!

Мне дали десять суток строгого карцера. И в тот же вечер я был водворен в одиночную камеру. Строгий карцерный режим — нешуточное дело! Я давно уже испытал это на себе, на собственной шкуре. За годы скитания по тюрьмам и лагерям я перевидел немало всяческих одиночек — замерзал, валялся на холодном цементном полу, получал один раз в сутки штрафную трехсотграммовую пайку хлеба и кружку воды (горячую пищу при строгом режиме дают, как правило, через два дня на третий). И теперь меня опять ожидало все это… Но самым удручающим было то обстоятельство, что наказание мое, как я понимал, не последнее; начальство не ограничится одним лишь карцером, оно постарается намотать мне новый дополнительный срок, привлечь меня к ответственности за внутрилагерную агитацию.

И если бы Левицкий вовремя не пришел ко мне на помощь, так бы все, без сомнения, и произошло!

Он появился в карцере спустя четыре дня после моего заточения. У заключенного в соседней камере случился эпилептический припадок; охране пришлось спешно вызывать врача. Я услышал смутный шум в коридоре, приник ухом к двери и различил высокий, резкий, характерный голос Левицкого (он что-то приказывал санитарам, распекал их, шпынял). Сейчас же я начал стучать, вызывать дежурного. Когда он заглянул ко мне, потребовал помощи, заявил, что я тоже болен…

Увидев меня, Левицкий ничем не выказал своего удивления; он лишь усмехнулся, поигрывая бровью. Затем деловито и быстро обследовал меня, выслушал, измерил температуру и сообщил надзирателю, что здесь, по его мнению, — случай чрезвычайно серьезный.

— Боюсь, что заболевание остроинфекционное, — сказал он, тщательно протирая руки марлей, смоченной эфиром. — Есть подозрение на сыпной тиф… Это, конечно, еще требует проверки. Но все же симптомы угрожающие.

Вот так, с диагнозом «сыпной тиф» я и попал к Левицкому в больницу.

По распоряжению врача меня поместили отдельно от прочих больных — в крошечной комнате, расположенной в конце барака, возле кладовой.

В кладовке этой орудовала Валька, больничная кастелянша, разбитная, смешливая, с круглым, в ямочках, лицом и острой грудью, туго и плотно лежащей в вырезе платьица.

Застилая свежими простынями мою постель, она наклонилась низко. И я невольно напрягся, обшаривая глазами ее грудь. Заметив это, Валька сказала тягуче:

— Не пялься… Ослепнешь.

Я отвернулся, закуривая, и почувствовал на щеке теплое прикосновение ее ладони:

— Ну, что ты? Ну, что? — проговорила она мягко. — Не волнуйся…

— А я вовсе и не волнуюсь, — пробормотал я.

— Нет? — прищурилась она.

— Нет.

— Ох, беда мне с вами, — лениво усмехнулась тогда Валька. — Вечно одно и то же… Хотя, впрочем, что ж. Дело житейское.

Затем, постлав постель, она распрямилась. Осмотрела комнату, поджала губы:

— А вы с Костей, видать, ба-а-альшие друзья.

— С чего ты это взяла?

— Ну, как же! Он еще никому таких условий не предоставлял. Отдельная палата, то да се.

— Так ведь, дура, я — остроинфекционный.

— Ну, это ты другим рассказывай, — небрежно отмахнулась Валька. — Костя мне все объяснил.

И опять она легонько провела ладонью по моей щеке:

— Ложись, миленький. Если что будет нужно — я здесь, рядом… Приду.

— Даже ночью? — спросил я, жуя папиросу, жмуря глаза от дыма.

— Смотря для чего… — она медленно повела плечом.

— Как — для чего? — сказал я медленно. — Для дела.

— Ладно, спи; — она шагнула к дверям. — Там видно будет.

Поздней ночью (я уже начинал засыпать помаленьку) дверь скрипнула тихонько… И тотчас же — словно порывом ветра — сдунуло с ресниц моих сон.

«Валька!» — подумал я, садясь на постели и жадно, пристально всматриваясь в темноту.

Щелкнул выключатель, и я увидел сухую стройную фигуру Константина Левицкого.

— Я тебя разбудил? — спросил он, усаживаясь на край постели.

— Да нет, — разочарованный, я опустился на подушку. — В общем, нет… А что такое?

— Просто решил посидеть, покалякать, — он зевнул, стукнув зубами, крепко огладил пятерней лицо. — Устал, понимаешь. А вот не спится. И вообще, тоска… Это самое проклятое время — перед рассветом! Буддийские монахи называли его «час быка» — время, когда на земле безраздельно властвуют силы зла и демоны мрака.

— Вот странно, — отозвался я, — судя по литературе, самая роковая пора — это полночь. У Дюма, например, полночь — час убийств. То же и у Конан Дойля, и у других. Да и мне самому так казалось…

— Ну, для убийц, может быть, это подходит, — сказал Левицкий, — не знаю. Тебе видней… Но здесь, понимаешь ли, речь идет о другом. Не об уголовщине и вообще не о реальных вещах, а скорее — о мистических. О вещах, связанных с глубинным, подсознательным восприятием мира. Ночная тьма на человека действует угнетающе… И самые тяжкие, томительные часы — не в середине ночи, а на спаде ее. Это еще знали древние римляне. У них по этому поводу имеется отличное высказывание. Вот послушай.

И, строго подняв кверху палец, он произнес — протяжно и певуче:

— Долор игнис анте люцем… Свирепая тоска перед рассветом.

— Свирепая тоска перед рассветом, — повторил я шепотом. — Послушай, это ж ведь готовая строка!

— Что? — подался он ко мне.

— Стихотворная строчка, говорю. Чистый ямб.

— Дарю эту строчку тебе, — сказал он учтиво. — Может, вставишь ее куда-нибудь… А лучше всего — сочини на эту тему специальное стихотворение или песню, неважно, у тебя получится. Главное в том, что демоны властвуют перед самой зарею, понимаешь? Их власть не беспредельна. Рано или поздно мрак окончится, сменится светом. И чем свирепее предрассветная тоска — тем ближе освобождение…

— Ну, брат, это уже из другой области, — проговорил я. — Это какая-то политика.

— А ты, что же, чураешься политики, боишься? — медленно спросил Левицкий.

— Да нет, — я пожал плечами. — Чего мне бояться? Просто я как-то всегда был от нее в стороне…

— Это тебе так кажется, — сказал он. — От политики никто не свободен! Никто, понимаешь? Вся твоя судьба, насколько я знаю, — прямое подтверждение этому… Да и вообще, как можно быть в стороне? Вот мы с тобой — в лагере. А ведь это результат определенной внутренней политики. Вокруг нас — ночь. И демоны зла. Их много, кстати! Они командуют нами, стерегут нас, стоят на вышках… Ты понимаешь?

Левицкий коротко взглянул на меня и тут же отвел глаза, прикрылся густыми своими бровями. И я понял, ощутил, что приход его — не случаен! Я уловил это мгновенно, с острой проницательностью ночного темного бдения. Он не просто решил посидеть со мной, покалякать. Нет, он что-то задумал, у него есть ко мне какое-то дело.