Клоун Шалимар - Салман Рушди

— Ты меня слушаешь?

Нет, Индия ее не слушала, — то есть слова до нее доносились, но все ее внимание было приковано к фотографии.

Отец умер, но мать ожила; только на снимке никоим образом не могла быть запечатлена ее мать: та была великой танцовщицей, своим танцем она и очаровала Макса, а это раздувшееся существо не могло быть ее матерью! На снимок закапали слезы, и только тут она поняла, что плачет.

— Я понимаю, что поступила ужасно, — говорила стоявшая перед ней женщина. — Понимаю, что ты сейчас испытываешь. Но она решила тебя бросить, а я тебя взяла. Я твоя мать. Прости, что я вынудила твоего отца солгать. Я твоя настоящая мать. Прости, прости меня. Она тогда не умерла.

Дело грешника — раскаяться. Дело жертвы — простить. Но жертва смотрела на фотографию и не хотела, не могла простить. Она была в состоянии отупения и пока не ведала, что ее ждет еще один жестокий удар.

— Кашмира, — бросила женщина, перед тем как избавить Индию от своего ненавистного ей, непрошеного, раз и навсегда изменившего ее мир присутствия. — Кашмира Номан — вот как тебя назвали при рождении.

Девушка почувствовала, что тело ее внезапно сделалось чудовищно тяжелым, словно она превратилась в женщину с фотографии. Мощная сила гравитации заставила ее упасть на подушки, судорожно ловя ртом воздух; под ее тяжестью застонали пружины, и в зеркале она увидела, как просел матрас. Тяжесть слов давила невыносимо. Мать звала ее с другой стороны земного шара. Мать, которая не умерла. «Вернись домой, Кашмира!» — звучало в ее ушах.

— Я иду к тебе! — откликнулась она. — Я приеду немедленно, так скоро, как только смогу.

— Сегодня я простила своих дочерей, — шепнула Ольга-Волга, поглаживая ее по волосам, пока они обе обливались слезами, — что бы они там ни совершили, это уже не имеет значения, я их простила.

В государственной тюрьме Сан-Квентин был казнен в газовой камере некто Роберт Элтон Харрис. Гранулы цианида, завернутые в марлю, были помещены в небольшую емкость с серной кислотой, и Харрис начал дергаться и задыхаться. Через четыре минуты он затих, лицо у него посинело. Еще через три минуты он кашлянул, и у него начались конвульсии. Через одиннадцать минут после начала экзекуции тюремщик Даниэль Васкес объявил о смерти приговоренного и зачитал его последние слова: «Неважно, кто ты есть — король или жалкий подметальщик, при встрече с угрюмцем Потрошителем все одно затанцуешь». Это был парафраз реплики из фильма с участием Кину Ривза «Необычайные приключения Билла и Теда».

События в какой-либо точке земного шара были зеркальным отражением происшедшего где-то еще. Лос-Анджелес сделался похожим на Страсбург военных лет и на Кашмир. Семь дней спустя после казни Харриса, когда Индия Офалс, она же Кашмира Номан, уже была в самолете, взявшем курс на восток, присяжные отказались вынести вердикт о виновности четырех офицеров из полицейского участка Сан-Фернандо в избиении Родни Кинга — избиении столь зверском, что запечатленная любительской кинокамерой сцена напомнила многим разгон демонстрации на площади Тяньаньмэнь и Соуэто. Когда суд присяжных по делу Кинга отказался вынести заключение о вине полицейских, город взорвался, он ответил на это собственным вердиктом — поджег себя, как террорист-самоубийца. Внизу, на земле, под набиравшим высоту самолетом Индии, выкидывали из машин, преследовали и били камнями шоферов: одного, по имени Реджиналд Дэнни, толпа продолжала топтать, когда он уже перестал двигаться. Какой-то человек обрушил на его голову громадный кусок цемента, после чего стал исполнять победный танец, воздев к небу два растопыренных пальца, — то ли угрожая всем пассажирам всех авиалайнеров, то ли самому Господу Богу. Грабили лавки и магазины, поджигали машины, полыхало всё и везде: Норманди, Флоренс, Арлингтон, Джефферсон, Пико и Родео. Что горело? Да всё: автомастерские, химчистки, корейские закусочные, автозаправочные станции, похоронные бюро, мини-маркеты, бары. Лос-Анджелес превратился в огромный пылающий факел. Люди-ящерицы покинули свои подземные убежища и повылезали на поверхность, спящий дракон пробудился. На борту самолета, взявшего курс на восток, пылала и дочь посла Офалса. «Индии больше нет, — твердила она, — есть Кашмира. И Кашмир».

Она заранее решила, что не явится в Индию как Индия, туда она приедет как дитя своей матери. Итак, в джинсах и бейсболке Кашмира вошла в делийский пресс-клуб и с прямолинейностью американки обратилась за помощью и советом к зубрам-журналистам. Ее сразу предупредили, что ей будет сложно получить аккредитацию на съемки документального фильма в Долине в составе группы или даже без оной. Когда зубры, отечески похлопывая ее по спине, а заодно и по заду, стали советовать ей выбросить из головы эту глупую затею с поездкой туда, где ситуация сложна как никогда, где высокий процент убийств, где иностранных туристов сплошь и рядом обнаруживают на склонах обезглавленными, она взорвалась:

— А откуда, вы думаете, я приехала? Из сраного Диснейленда? — заорала она.

Ее горячность возымела действие, ее советчики посерьезнели, и несколькими часами позже, жарким вечером того же дня, уже в другом эксклюзивном клубе, на Лоди-Гарденс, она пила пиво с самым влиятельным представителем иностранных пресс-служб в Индии. Получив стопроцентную гарантию, что рассказанное ею не попадет в газеты, она изложила ему свою историю.

— Это не журналистика. Это сугубо личное дело, — сказал англичанин. — О съемках и звукозаписи забудьте. Хотите туда попасть? Ладно, мы вас туда переправим. Что касается безопасности — это уже ваша головная боль.

Через три дня после того разговора она уже летела на маленьком «фоккере» в Сринагар с нужными бумагами, рекомендациями, номерами телефонов и под новым именем, значение которого ей предстояло освоить. Это не вызывало радостного воодушевления. Это причиняло боль. Когда самолет миновал Пир-Панджал, ей почудилось, что перед ней распахнули волшебные врата. Боль мгновенно усилилась, подобралась к сердцу и сжала его так, что неожиданно ее охватил ужас перед неизвестностью. Она не знала, что сулит ей Кашмир, — второе рождение или смерть.

Сардар Харбан Сингх тихо отошел в мир иной, сидя в качалке в своем сринагарском саду, посреди весеннего буйства цветов и жужжания пчел, с любимым тарбановым пледом на коленях и в присутствии своего дорогого сына Ювараджа — знаменитого эксперта предметов прикладного искусства Кашмира. Когда Харбан Сингх перестал дышать, смолкло жужжание пчел, замерли все шепоты и звуки, и Ювараджу стало ясно: привычная жизнь уходит в прошлое. Мир, конечно, не остановится, он будет следовать своей дорогой, только все вокруг станет менее изящным, менее учтивым и менее цивилизованным, чем прежде. В тот последний вечер Харбан Сингх предался ностальгическим воспоминаниям о двадцатилетнем пребывании у власти девяти сикхов, последовавшем за утверждением в Долине правления махараджи Ранджита Сингха в 1819 году. Тогда процветало сельское хозяйство, развивались все ремесла, одинаково бережно относились и к сикхским святым, и к храмам хинду, и к мечетям, а сад поражал своим великолепием. Если и находились люди, осуждавшие Ранджита Сингха за его склонность к слабому полу, а также за интерес к индуистским ритуалам, — что из того? Это уж не столь серьезные недостатки для настоящего мужчины.