Приют для списанных пилотов - Валерий Хайрюзов

Толкая друг друга, сверху сыпались будущие планеристы, на ходу сбрасывая с себя куртки, фуфайки, шли в технический класс, рассаживались по своим местам. Минут через пять, поскрипывая летной кожаной курткой, появлялся пилот-инструктор Амосов. Навстречу к нему выскакивал дежурный и звенящим от волнения голосом начинал докладывать. Амосов молча выслушивал, затем круто, всем телом, по-военному поворачивался к нам и хорошо поставленным голосом говорил:

— Здравствуйте, товарищи планеристы!

— Здравия желаем, товарищ инструктор! — не жалея глоток, отзывались мы.

В такие секунды меня захлестывал восторг, любовь к инструктору, к сидящим рядом, к Савватееву, ко всему тому, что ожидало впереди. Вот бы все это увидела Ольга.

Во время перерыва выходили в коридор, рассматривали разбитый планер.

Авария произошла осенью. Во время взлета планер повело вбок, сидящий в нем паренек растерялся, стал дергать ручку управления. В конце концов планер вошел в пике и грохнулся о землю. Как говорили нам очевидцы, раздался треск, будто кувалдой ударили по грецкому ореху. Планер разлетелся: крыло улетело вперед, кабина смялась гармошкой. Хорошо, что натяжку амортизатору дали небольшую. Поднимись планер выше, все могло кончиться иначе. С того дня летать стали опять на стареньком БРО девятом. Латаный-перелатаный, он сносил все поломки, аварии и другие мелкие авиакатастрофы, легко разбирался, собирался и вновь поднимался в воздух. Каждый что-нибудь да сделал для него: заклеил дыру или починил кабину. И на добро планер отвечал добром. Был устойчив и надежен, даже если его пытались от страха или неумелости вогнать в землю, не шибко подчинялся, все равно садился на аэродром, спасая себя и того, кто в нем сидел. «Он сам летает, — говорит Амосов. — Не надо только мешать».

В планерный ходили после занятий в школе пешком пять километров до поселка Боково. Нередко возвращались домой в полночь. У «Скотоимпорта» пути расходились: Смирнов топал на Новостройку, Володька — на Барабу, я через замерзшую, засыпанную снегом болотистую низину бежал к себе на Релку. Самая страшная часть пути там, где начинался боярышник. Говорили: раньше там убивали и грабили. Самое что ни на есть подходящее для таких дел место.

Валенки скрип-скрип, а сердце рядом у самого горла тук-тук, самого себя боится. Ближе к домам становится чуть веселее, но все равно — бегом, теперь уже вдоль темных заборов. Мороз прошибает одежонку насквозь, жжет коленки. В носу слякотно и неуютно.

В доме темно, все уже давно легли спать, лишь на кухне горит свет — знаю, оставили специально для меня. Открывал дверь брат Саша, как ночная птица, спросонья хлопая огромными глазами. Я скидывал валенки, фуфайку и к печке, наливал в кружку чай и, обжигаясь, крохотными глоточками вливал в себя тепло. Затем быстренько, здесь же на кухне, делал уроки и, раздевшись, шел спать. В кровати уже трое: сестры головой в одну сторону, Саня — в другую. Опрокинутым парашютным куполом висел над кроватью потолок, за окном ночь, луна, мороз. Я закрывал глаза и начинал летать во сне над крышами, над домами, над поселком, так, как летают птицы — руками вверх-вниз. Разбегался, отрывался от земли, поднимался вверх. Но часто полеты заканчивались тем, что откуда-то сверху, размахивая налету костлявыми руками, на меня, поблескивая очками, пикировала Клара Ефимовна. И я, падая на землю, просыпался.

В классе мы держались как заговорщики. В одинаковых вельветовых куртках с «молниями», слева значки парашютистов. Полеты должны были начаться в конце мая, но сначала нам предстояли экзамены, затем два обязательных прыжка с парашютом.

С Ольгой у меня по-прежнему не клеилось. В новогодней газете в разделе «Кому что снится» были приклеены фотографии Савватеева и Смирнова, улыбаясь, они выглядывали из кабины самолета. Моей фотографии не было.

— Вот когда слетает, тогда мы специально сфотографируем и поместим в газете, — отвечала Ольга, когда ее спрашивали, почему нет моей фотографии.

Может, она этого и не говорила, но мне от этого было не легче. Я ждал своего часа.

Еще хуже складывались у меня отношения с Кларой Ефимовной. С того памятного дня она сделала вид, что ничего не произошло, но я чувствовал — она ничего не забыла и не простила. Меня она просто не замечала, будто не существовало в классе, в школе, вообще на свете. И, убаюканный новой, спокойной для себя жизнью, попался. Клара Ефимовна вызвала меня к доске и начала гонять по всему материалу. Перед этим я пропустил несколько уроков. Убирая с крыши снег, решил проверить себя, прыгнул с самой верхотуры на землю и подвернул ногу.

Клара вкатила мне двойку и посоветовала ходить не в планерный кружок, а, не теряя времени даром, идти в слесари, если хватит ума. Я объявил ей войну. Если вызывали к доске, то демонстративно отказывался, а потом и вовсе стал пропускать уроки.

Я бросил бы школу, если бы не Петр Георгиевич. Как-то после уроков он пригласил меня к себе в кабинет. Там уже сидела моя мать.

— Хорош гусь, — поблескивая лысиной, расхаживал по кабинету Петр Георгиевич. — Нет, вы только посмотрите на него, бойкот устроил. Ты что думаешь, алгебра Кларе Ефимовне нужна? В первую очередь — тебе. В авиации без математики никуда. Либо это так, либо я ничего не понимаю в жизни. Ну, бывает, не складываются отношения. Терпи. Ты же мужчина. Думаешь, мы на фронте не терпели? Грязь, холод, медсанбаты, запасные полки, все перетерпели. Вам такое и не снилось. Вон, спроси мать.

Все правильно говорил Петр Георгиевич, но зачем? Я и сам все понимал, не маленький. Было жалко мать. Она согласно кивала головой, будто не я во всем виноват, а она.

В планерном мы уже закончили наземную программу, которая включала в себя пробежки и подлеты. Я уже представлял, что приду в школу, расскажу, как летали и прыгали, и уж тогда-то пусть Ольга попробует задрать нос. Она по-прежнему сторонилась меня, пробегала мимо, легкая, веселая и недоступная.

В начале мая мы выехали в Оёк. В небо подняли аэростат, мы надели парашюты и стояли строем, ожидая своей очереди. Но тут к нам, помахивая прутиком, подошел белобрысый, маленького ростика инструктор, остановился напротив меня, точно указкой, ткнул прутиком в запасной парашют.

— Это есе сто за детский сад? — шепелявя, грозно спросил он. — А ну, марс из строя!

Он выщелкнул меня, как выщелкивают девчонки из строя своих поклонников — щупленьких, невысоких ростом ребят.

Поначалу я думал, что можно что-то исправить, побежал к старосте. Но и тот не смог уговорить белобрысого. Заодно не допустили до прыжков и Савватеева. Не знаю, как он, но я чуть не плакал. Как же так, все прыгнут, а мы? Значит, и на планерах не летать. Напрасно мы умоляли, инструктор был непреклонен.

— Подрастите немного, тогда приходите, а пока я вас не допускаю. Попадете в восходясий поток, унесет. Где мне потом вас искать? Касы надо было больсе кусать.

А прыжки между тем продолжались. Я ревниво отыскивал среди планеристов маленьких ростом, но таких было немного. На длинном брезенте они укладывали парашюты и шли на построение туда, где на краю поля, разматывая барабан, вытягивая из машины тоненький трос, поднимался вверх огромный серебристо-белый, похожий на гуся аэростат. В тонких своих лапах он держал квадратную корзину с парашютистами. Где-то на полпути к небу аэростат замирал, открывалась крохотная дверка, и одна за другой от нее отделялись крохотные точки. За ними вытягивались белые, похожие на дымки хвостики. Через мгновение они разбухали, расправлялись и, покачиваясь, спешили к земле, как маленькие одуванчики, которых девчонки сдувают, когда гадают на парней: любит — не любит. Но и любовь обходила меня стороной.