Селфи с музой. Рассказы о писательстве - Юрий Поляков

«Ну и когда вы закончите роман?» – спросил издатель, глядя на меня с ласковой неприязнью. «Года через два», – ответил я, страдая от полученного и потраченного аванса. «Это никак невозможно! Сколько вы уже написали?» – «Листов пятнадцать…» – «Так это ж целая эпопея! Будем печатать частями…» «Никогда!» – гордо ответил я. Однако, вернувшись домой, как и положено русскому интеллигенту, я предался шершавой сладости сомнений. В самом деле, Шолохов печатал «Тихий Дон» частями? Печатал. Голсуорси печатал «Сагу о Форсайтах» частями? Печатал. Надо брать пример с великих. И я согласился, ведь написанный фрагмент представлял собой законченный сюжетный цикл – один из задуманных. Вторая, завершающая часть должна была выйти через год, что и было обещано на последней странице первого тома: «Окончание следует». Однако, как я уже сказал, «Гипсовый трубач» разрастался и ветвился, напоминая дерево с затейливой кроной да ещё с пышными омелами вставных историй вроде «Змеюрика» или «Голой прокурорши». Я поначалу пытался решительно рубить излишние побеги, но потом понял, что нарушаю некую внутреннюю вольную самоорганизацию текста, которая от меня уже не зависит. И я отдался на милость самостийного слова.

В результате мои верные читатели, купив в 2009 году якобы «последний» второй том, с удивлением обнаружили, что окончание всё ещё следует. Чувствуя свою вину, в газетных и телевизионных интервью я заверял, что не позднее осени 2010-го закончу историю игровода и писодея, представив её на суд любителей современной словесности. Как я ошибался! Оказалось, чтобы свести разбежавшиеся сюжетные линии и завершить судьбы героев, понадобилось написать ещё столько же страниц, сколько содержали два первых тома, вместе взятые. А что делать? Постмодернистам, им легко: у них есть заветный принцип «нонселекции», который означает примерно следующее: как получилось – так и вышло. Пропала в романе сюжетная линия, словно вклад в банке «Чара», да и хрен с ней. Это, значит, такой художественный приём, продвинутый. Исчез персонаж, словно монета в дырявом кармане, – это, выходит, другой приём, ещё более продвинутый. А если бедный читатель после пятой страницы начинает тосковать, точно в очереди к проктологу, это не что иное, как третий приём, даже принцип: книги пишутся не для читателей, а вообще…

Но я литератор старой школы, можно сказать, забубённый реалист. Мой принцип: занимательность – вежливость писателя. Я всегда рассказываю начатую историю до конца и не забываю героев, как увечных младенцев в роддоме. Потому работа над завершающим томом затянулась. С одной стороны, мне было стыдно за нарушенные обещания, и я торопился. С другой, я столкнулся с тем, что особенно дорого каждому писателю, – с нетерпеливым интересом читателей к окончательной судьбе героев. С вопросом – «Когда же третья часть?» – ко мне обращались самые разные люди в самых разных местах. Дело в том, что человек я телевизионный, и многие помнят меня в лицо.

Однажды на каком-то приёме военный комендант Кремля строго спросил: «Когда?» Я понял: дело плохо, надо поторапливаться – и наддал, закончив роман весной 2012-го. И вот мы с женой возвращались откуда-то самолётом. Подошёл стюард и вежливо так поинтересовался: «Когда можно и можно ли ожидать окончание «Гипсового трубача»?» «18 апреля поступает в продажу!» – гордо ответил я. «Тогда – шампанского!» – воскликнул он. И до самого приземления мы пили «Вдову Клико» за счёт авиакомпании.

Однако рано я пил шампанское. Выпуск романа частями имел и отрицательные последствия, за шесть лет работы, распавшейся на три «аврала», накопились неточности, нестыковки, оговорки. К моему стыду, кое-кто из второстепенных героев в первом томе имел одно имя, а в третьем другое. Обнаружились и стилистические погрешности – плод ответственной торопливости. Увы, поспешность, как известно, хороша при ловле блох и беглых олигархов. Да и корректоры теперь пошли какие-то невнимательные, как пьяные пешеходы. «Да не переживай ты так! – успокаивала меня Ольга Ярикова, мой давний редактор. – У Достоевского и не такие ляпы попадаются!» Но то, что можно Достоевскому, нельзя нам, смертным. Ещё не просохла краска на третьем томе, а я уже сел за сводную редакцию «Трубача». Кое-что исправил, добавил, сократил, уточнил, переделал, отточил, зашкурил… Получилась, в сущности, новая версия романа, серьёзно исправленная и смешно дополненная.

Неоценимую помощь оказала мне Татьяна Николаевна Спирина. В один прекрасный день я получил увесистую посылку из Ярославля, в ней был том «Гипсового трубача», испещрённый правкой, и сопроводительное письмо:

«Дорогой Юрий Михайлович!

Я получила огромное удовольствие от чтения Вашего «Гипсового трубача». Буквально не могла оторваться от книги, и страшно не хотелось, чтобы она кончалась. Очень жаль, конечно, Жарынина, самого умного и обаятельного героя, этого «талантливого неудачника», Вашего любимца. В книге много смешных ситуаций, неожиданных поворотов сюжета. Юмор Ваш подкупает, а изречения-афоризмы, остроумные и парадоксальные, впору выписывать и цитировать. Характеристики людей и событий времен перестройки точны и метки, все оценки верны. В общем, читать очень интересно. Уверена, что роман будет ещё не раз переиздаваться, а потому есть возможность исправить замеченные опечатки, ошибки и ряд неточностей, вполне естественных при таком большом объёме, а главное – при соединении в одно целое написанных в разное время частей… Пожалуйста, не удивляйтесь моему пристрастному (из благих побуждений) прочтению. Дело в том, что я всю жизнь проработала редактором художественной литературы в государственном Верхневолжском издательстве, пока его не развалили в начале двухтысячных».

Я был поражён, получив по почте от ярославской благодетельницы огромный том «Гипсового трубача» – недешёвое, кстати, благодеяние для пенсионерки. Почти на каждой странице имелись корректорская и редакторская правки с пояснениями, написанными каллиграфическим почерком. Это была гигантская работа, выполненная на высочайшем уровне советской редакторской школы. Вскоре волею судеб я оказался в Ярославле, где состоялась моя встреча с читателями, на ней я смог прилюдно поблагодарить Татьяну Николаевну за великодушную и бескорыстную помощь.

Но должен заметить, «Гипсовый трубач», пожалуй, – единственная моя вещь, вызывающая порой противоположные оценки тех читателей, которым в целом моя проза симпатична. (Про недоброжелательно настроенных читателей и критиков я тут не говорю: если бы мне удалось написать «Преступление и наказание», они бы сказали, что я совершил преступление перед отечественной словесностью.) Так вот, одни доброжелатели полагают, что «ироническая эпопея» – моё лучшее сочинение, вершина, другие же уверены, что это очевидная творческая неудача.

Я же думаю, «Трубач» ещё по-настоящему не прочитан. И меня греет высокая оценка покойного Михаила Задорнова, с которым я был в тёплых отношениях. Вот что он писал: «Гипсового трубача» читал, подчёркивая фразы, как студенты читают учебники. Литературная образность Полякова сравнима с набоковской. Только Полякова мне лично читать интереснее…»

2012,2016,2019

В пору литературной молодости пьес я не писал. Даже не помышлял об этом. Драматурги казались мне небожителями. Я, начинающий поэт, забежав в ЦДЛ выпить пива, видел, как с антресолей Московской писательской организации величаво спускался председатель объединения драматургов Алексей Арбузов. И все вокруг шептали: «Смотрите – Арбузов!» Приезжал на белом «мерседесе», невероятном в Москве 1970-х (второй такой имелся, кажется, только у Высоцкого), Михаил Шатров – автор пьес о Ленине. Лицо у него всегда было хмуро-брезгливое, словно он, озираясь, не мог смириться с тем, во что превратил великие замыслы Ильича наш неудачный народ. Совсем другое впечатление производил Виктор Розов, напоминавший доброго лысого детского доктора, но и он был небожителем.