Нарциссы для Анны - Звева Казати Модиньяни

Арриго был единственный наследник этой богатейшей империи вин с ее виноградниками и перегонными заводами, рассеянными по всей Италии, и мощным экспортом на весь мир. Но сейчас, когда не было больше с ним зеленых, как вода в этой бухте, глаз Анны, его знатность и богатство не значили для него ничего.

Одним своим присутствием Анна умела развеять заботы и тревоги отца, заставить его пренебречь своими строгими правилами. И она частенько пользовалась этим, играя на привязанности, которую старик к ней питал.

— Наконец-то, — сказал Чезаре, поднимая на нее свои непроницаемые голубые глаза, в которых, однако же, блестела улыбка.

— Чао, папа! Как поживаешь? — впорхнула она с озорным видом в его кабинет на Форо Бонапарте. — Не помешаю?

— Мне уже давно мешают эти твои выходки, — сказал он, качая головой, но в голосе его не было и тени укора.

— Ну, папа!.. — надулась она, точно девочка. Со своим темным южным загаром, словно овеянная еще ветром Атлантики, она была на редкость хороша. На мгновение Чезаре перенесся на годы назад и увидел в ней прежнюю красавицу Марию во всем блеске ее молодости и обаяния. Анна походила на мать, но с более мягкими чертами лица, более благородными. — Ну, папа, неужели тебе нечего больше сказать? — защебетала она. — Ну, папочка, пожалуйста, подари мне одну из своих очаровательных улыбок. — Она буквально упала на бархатный диван — ее шотландская юбка в складку приподнялась, как облако, и улеглась кругом, сделав ее еще больше похожей на маленькую девочку.

Чезаре едва не растаял, но, не желая поддаваться на ее уловки, сделал суровое лицо и старательно раскурил одну из вечных своих сигарет с золоченым мундштуком.

— Нечему улыбаться, зная твои подвиги, — сказал он. — Уже четыре месяца ты колесишь по свету, как цыганка. Сначала ни с того ни с сего бросила жениха, потом отправилась в Америку, а когда уже собиралась вернуться, впуталась в эту постыдную историю. — Было нечто двусмысленное в этой проповеди, которую он ей читал. Сам Чезаре Больдрани в свои шестьдесят лет был мужчиной редкостной красоты. Прямой и стройный, как атлет, он был еще полон энергии. А легкая седина и мелкие морщинки, которые появились в углах глаз, лишь подчеркивали его обаяние. Анна знала, что женщины, и молодые, и зрелые, все еще страстно влюблялись в него, и он, по слухам, не оставался к ним равнодушен.

— Я каждый день вспоминала о тебе, — улыбнулась Анна. Определенно, она не давала ему сыграть роль строгого отца и готова была на все, чтобы добиться своего.

Чезаре встал из-за стола и упругим шагом подошел к дивану.

— Ты устроила мне массу неприятностей, — сказал он ей. — Ты сама-то хоть это понимаешь?

— А как мама поживает? — спросила Анна, уклоняясь от ответа. — И почему бы тебе не сесть рядом со мной? — предложила она дружелюбным тоном.

— Мама хорошо, — ответил он и сделал невольную паузу, следуя за промелькнувшим воспоминанием о времени, ушедшем навсегда. Уже примерно с год Мария жила отдельно от него на втором этаже особняка, принадлежавшего ему на корсо Маттеотти. Однажды она навсегда закрыла перед ним дверь своей спальни. В ответ на его расспросы с присущей ей прямотой Мария сказала ему, что в ее душевном и физическом равновесии что-то нарушилось, что приближается время упадка. Она отнеслась к этому вполне спокойно. Вырастив Анну, Мария исполнила все свои мечты, а двадцать лет напряжения плюс годы военных тягот истощили ее. Ей не хотелось, чтобы Чезаре это почувствовал. Лучше боготворить воспоминание, чем гнаться за призраком, за призраком блестящей, но исчезнувшей юности. С горькой иронией она сказала тогда, что для гимнастики ему нужны более молодые женщины — пусть только выбирает среди тех, которые не могли бы бросить тень на нее или на Анну, не могли бы встать между ними.

— Мама хорошо, — повторил Чезаре, садясь рядом с дочерью. — Мы часто обедаем вместе, — добавил он с грустной улыбкой, — болтаем, как старые друзья. — Иногда к ним присоединялся Пациенца, и тогда в особняке на корсо Маттеотти словно оживали времена, когда Мария была еще беременна Анной и вязала в гостиной на Форо Бонапарте, в то время как Чезаре и Пациенца вели разговоры о делах.

Двадцать лет. Прошло двадцать лет, как он познакомился с Марией. И сорок лет с тех пор, как начал свое дело. Так ли он представлял свое будущее, живя в бараке в квартале Ветра? Могли бы это даже представить себе его отец, этот добродушный великан, и мать, бедная Эльвира? Как могли они понять, что значит владеть целыми кварталами городов, влиять на деятельность крупных банков, управлять мощными финансовыми структурами? Как могли понять это их простые души, которые привыкли отождествлять благоденствие лишь с запахом хлеба? А он управлял целой империей и все еще не мог успокоиться, обуреваемый страстью строить и побеждать. Но что ему приходится преодолевать теперь, если не собственный страх? Он не знал страха перед смертью, но теперь чувствовал, что конец страшит его все сильнее. Остановиться значило бы для него умереть. Каждому человеку приходится преодолевать препятствия, но за каждой победой следует награда. До сих пор на каждом повороте своей судьбы он находил что-то новое, что-то такое, что не давало ему сожалеть о борьбе и заряжало новой энергией. Теперь же временами он испытывал тревогу ребенка перед запертой дверью. Но он должен был отпереть ее.

— Я тебе написала много писем, — сказала Анна. — Ты их получил?

Старик провел рукой по седеющим волосам, словно хотел избавиться от докучных мыслей.

— Я их получил, — ответил он.

— Тогда ты все знаешь, — тихо сказала Анна. Она чувствовала, что момент гнева уже прошел, и теперь они с отцом могут поговорить спокойно.

— Почему ты бросила своего жениха? — спросил ее строго Чезаре.

— Как почему? — усмехнулась она. — Мы просто не подходили друг другу. Я же не могу выйти замуж за человека, чьи ласки внушают мне отвращение.

— А на острове Сале? — Глаза старика сверкнули невольной ревностью. Мысль, что какой-то мужчина был там с его дочерью, была для него, как заноза.

— На острове Сале кое-что случилось, — с улыбкой ответила Анна.

— Именно это кое-что мне и не нравится, — изрек Чезаре, туша сигарету в хрустальной пепельнице.

Анна с детским кокетством забилась в угол дивана.

— Папа, я люблю его.

— Люблю его, — презрительно повторил старик. — Увидела какого-то хлыща, который строит ей глазки, и решила, что она его любит. — Чезаре резко поднялся. — Он женат! — Голос его стал тихим и угрожающим. — Это хоть для тебя что-нибудь значит?

Анна пошла в контратаку.

— Ах, вот как! Но ты тоже влюбился в замужнюю женщину. И никто не мешал тебе любить ее.

— Ты сказала очень глупую вещь. — Шрам на щеке Чезаре стал более заметен, и взгляд голубых глаз потемнел. Он был задет вдвойне: в своей ревности, в своей любви к дочери, и в своей гордыне одновременно.