Чертополох и терн. Возрождение Возрождения - Максим Кантор

Парижане на краю могилы писали декреты; выборы в Центральный комитет коммуны затянулись, но хотели, чтобы было по закону. Прежде всего: открыть тюрьмы, выпустить политзаключенных, накормить голодных, остановить детскую смертность. Вели себя так, как в Средние века вели себя горожане коммун Камбре или Нуайона: готовы были договариваться с противником – с Бисмарком, с Тьером, с плененным императором, лишь бы дали накормить голодных. Не было никакой партийной идеологии: в комитеты входили неоякобинцы, анархисты, синдикалисты, марксисты (за коммуной следил Маркс, но представителей «интернационала» немного), бланкисты, прудонисты. То было правление трудящихся, которое большевики декларировали, но не допустили: первыми, кого большевики подавили в ходе фракционной, постреволюционной борьбы, – были анархисты и анархо-синдикалисты; народная утопия вошла в рамки «партийной программы».

Так проговаривается пролетарский поэт Маяковский, желавший, чтоб «счастье – сластью огромных ягод дозрело на красных октябрьских цветах» и одновременно допустивший блатное выражение «прибирала партия к рукам». Известно, как поэт расплатился за эту путаницу. В Парижской коммуне «руководящей роли партии» не было. Символической для коммуны фигурой стал вечный узник Огюст Бланки; сам Бланки коммуны не увидал: был в тюрьме. Плохо разглядел коммуну и Домье, впрочем, по иной причине: к тому времени художник почти ослеп. Рисовал, низко склоняясь над камнем, но по-прежнему размашисто.

«Только не революция» – припев этот повторяют из века в век. Как ни странно, люди готовы к войне (в том числе и сегодня), но революция их пугает (хотя ядерной революции в природе вещей существовать не может, и очевидно, что к гибели человечества революция не приведет). Патрис Генифе в книге «Политика революционного террора» сделал попытку подсчитать цифры погибших за период 1789–1794 гг. по политическим мотивам (сюда же входит кровопролитная Вандейская война). Суммировав жертвы революционных репрессий и убитых вандейских мятежников и солдат правительственных войск, Генифе приводит следующую цифру потерь за пять лет революции: «Общий итог Террора насчитывает, следовательно, минимум 200 и максимум 300 тысяч смертей, или примерно 1 % населения на 1790 г. (28 млн жителей)». Потери за полтора года бессмысленной Франко-прусской войны 1870–1871 гг. широко известны, существует много источников, где цифры можно уточнить. Только 300 тысяч мирных жителей было убито (с учетом демографических потерь Франция за этот период потеряла 590 тысяч), потери армейские составили 756 414 солдат (из них около 500 тысяч пленных). То есть за полтора года войны было убито около 600 тысяч человек – и это лишь с французской стороны. Если суммировать с прусскими потерями (ведь суммируем мы вандейские и республиканские потери), то Европа во Франко-прусской войне потеряла около миллиона человек. То есть вчетверо больше (на 800 тысяч больше) нежели во время кровавой и страшной Французской революции. Тем не менее никто не создал обличительных книг, наподобие «Боги жаждут», клеймящих людоедство войны; тогда как террор революции ославлен в веках. На деле – террор любой войны в разы превосходит террор любой революции; художник Домье (газетчик, имевший по роду профессии ежедневную информацию) это обстоятельство понимал. Он был тихим революционером: полагал, что революции осуществляются ежедневным усилием: заботой о ближнем, которая противоположна логике рынка; принцип коммунального общежития ему подошел. Коммунаров можно считать «анархистами»; Бакунин и Кропоткин так и считали. Кооперативы Парижской коммуны были организованы по тем же принципам, по каким в Испании 1936 г. республиканцы организовывали кассы взаимопомощи и народные кооперативы.

Вольные города в Европе, не находящиеся под ферулой Священной Римской империи или монархий, – существовали со времен Средневековья. Религиозная коммуна Мюнстера, вольные города Гамбург и Бремен, а также города, обладавшие промежуточным статусом «вольный имперский город» (например, Фрайбург и Страсбург) – воспитывали принципиально иные характеры, нежели у обитателей городов, находившихся во власти централизованного управления. Организация торговых городов в свой собственный Ганзейский союз – союз существовал поверх границ и политических территорий, вне зависимости от воли папы и императора, как отдельная вольная страна. Поход Ивана Грозного на Новгород и был связан с тем, что вольный Новгород входил в Ганзу, и новгородское вече, форма самоуправления города, ставила достоинство горожан Новгорода выше принадлежности к государству. Первое, что сделал Иван IV, вступив в разрушенный Новгород, – приказал вырвать язык большому колоколу, сзывавшему народ на вече. Вопрос лишь в том, способен ли горожанин опыт воспринять – осознать себя прежде всего членом коммуны и уже потом – представителем государства или нации. Исследование Огюстена Тьерри описывает историю коммун, начиная с коммуны города Камбре, возникшей в результате городской революции в 1076 г. Как и в случае Парижской коммуны, коммуна в Камбре была подавлена: никому так не мстят, как соотечественнику, который посмел быть более свободным, нежели его сосед. «Солдаты преследовали бегущих до церквей и убивали всех, кто попадал им в руки. Пленникам они ломали руки или ноги, выкалывали глаза или волокли к палачу», – цитирует Тьерри хронику. В XIX в. количество расстрелянных без суда (по суду расстреляли немногим более ста человек) достигало, по некоторым данным, и 40 тысяч.

Уместно продолжить хронику коммуны Камбре, хотя бы для того, чтобы показать неутолимую жажду самоорганизации. После жестокой расправы коммуна возобновлялась еще дважды: в 1107 и 1021 гг. коммуна просуществовала с перерывами вплоть до XIV в. – этот пример не уникален. По следам Камбре восставали и превращали свои города в коммуны граждане Нуайона и Бовэ (как сообщает хронист, «посредством мятежного заговора»); вот цитата из хартии города Бовэ: «все люди, поселившиеся в черте городской стены Бовэ и в предместьях города, от какого бы сеньора ни зависела та земля, на которой они живут, входят в состав коммуны. На всем пространстве города всякий обязан оказать законную помощь другому по мере своих сил». Вот хартия коммуны Сен-Кантена: «Члены коммуны совершенно свободны распоряжаться своим имуществом и самими собой. Никто не может потребовать от них чего бы то ни было, если на это не будет решения эшевенов (выбранных голосованием депутатов. – М.К.); никто не вправе обратить никого из них в крепостное состояние».

Иными словами, то был традиционный выход из неразрешимой политической ситуации: город понял, что достоинство горожан не позволяет не подчиниться политике. Вдруг до горожан доходит: помимо нас – государства нет. Разве мы хотели войны с Пруссией? Почему теперь, когда бездарная война проиграна, мы должны выплачивать чужие долги и голодать? Мы не признаем поражения, просто потому что мы не хотели воевать. Если государство и нужно семье (тоже коллективу, но маленькому), то затем, чтобы обеспечить лечение больных, защиту стариков и опеку детей. Но если государство посылает маленький коллектив на войну, убивает главу семейства, отнимает последнее у стариков и не заботится о сиротах, – то зачем государство? Защищать границы, внутри которых властные отнимают последнее у бесправных?