Лестница Якова - Людмила Улицкая

Прошу тебя, не забудь этих необходимых условий. И хотя я тебе строго выговариваю за эти упущения, все же кончу стихами из “Пушторга” Сельвинского:

Обаяночка моя, светик,

как это чудно с твоей стороны,

что ты существуешь на свете.

Я.

2.5.1935

Родная моя, детка моя, что случилось? Еще никогда ты не делала такого перерыва в переписке. 25 марта ты писала последнее письмо, потом телеграмма, что задержалась письмом, – и все. У меня чувство случившегося несчастья, которое от меня скрывается. В Москве осталась наиболее уязвимая часть моего существования – этого я не забываю.

Ходил на телеграф, но каждый раз перерешал и телеграммы не отправлял, чтобы не тревожить тебя лишний раз. Я пишу регулярно, вместо одного очередного письма 7.viii. послал устный привет (с деньгами) через Константинова. Не знаю, получила ли ты деньги.

Месяц без известий – как все это тяжело! И такое совпадение – от родных также нет никакого известия. Неужели что-то случилось? Я очень тоскую по вас всех. Мысль о Генрихе причиняет мне боль, и в прошлом письме, поддаваясь этому чувству, я написал несколько ненужных слов…

Мой милый, мой чудесный друг, что же тебе писать? Снова туча какая-то надвигается на меня. Что с вами, что с тобой, с Генрихом? Такое чувство затерянности в сибирских просторах и сознание полной беспомощности. К тому же вернулась моя шелудивая подруга экзема. Мне кажется, она вернулась от моей тоски по твоим прикосновениям…

Обнимаю тебя, моя девочка. Ради Бога, пиши чаще. Твой Я.

23.11.1935

…Работа в банке… Дело, в общем, несложное. Я никогда не работал по финансам, и если в месяц я быстро постиг все детали профессии, значит нет, в сущности, такой профессии. Любой грамотный человек справится с этим. И это очень жаль. Я хотел бы профессией замкнуться от дилетантов и неспециалистов. Последние годы я испытал профессиональное разочарование.

Ведомственный экономист – это клерк, грамотный чиновник. Но когда я шел в эту профессию, я думал об экономическом писательстве, об академической кафедре. Эта часть не удалась по причинам общего характера и частного.

…Очень прошу тебя, найди свободную минутку, зайди Москва, ул. 25 октября (не знаю, какая это на самом деле), дом 10/2, Литконсультация Госиздата, и справься, состоялся ли конкурс. Если нет, то прошу тебя, отнеси в конверте три моих рассказа.

28.11.1935

…Теперь о твоей параллели Эренбург – Островский. Андре Жид в книге о Достоевском негодует на людей, сводящих писателей к одному тезису, тогда как лучшее в них это – сложность. В Достоевском он восхищается сложностью и противоречиями этого гения. Лучшее в жизни это – сложность. В случае с Н. Островским (“Как закалялась сталь”) нельзя не видеть, что литературно книга его рыхла, ученически слаба, что стиль – смесь безвкусия и бескультурья. Н. Островский – чудо воли, самоотверженности, скажем так – гений преодоления невзгод. И это лучшее, что есть в книге. И только этим книга берет читателя. Все остальное очень плохо. И самое сильное в книге – что это автобиография. Второй выдуманный роман будет слабее. Да откуда хорошо писать человеку, который не имел времени учиться. Когда такой же начинающий человек – булочник Горький – стал писать, то он уже успел перевернуть в себе целую библиотеку. Он уже был в состоянии книжного запоя. Писателя формируют либо жизнь + книги, либо только книги, но никогда только жизнь без книг…

Для оценки Эренбурга у тебя нет достаточной объективности. Я знаю, ты его судишь в свете одной белогвардейской фразы о национальном флажке на автомобиле, которую он написал в киевской белой газете в момент временного срыва. С тех пор ты его не принимаешь, что бы он ни написал.

Это неверно. Эренбург – большой мастер. И “День второй”, и “Не переводя дыхания” – превосходные, мастерские книги – это была единодушная оценка всей советской критики. Эренбург – сложный писатель, он владеет техникой французской литературы. И он вносит в советскую литературу традиции литературной обработки словесного материала, те традиции, которые у нас слабы, а у Островского вовсе отсутствуют. Островский не пишет… Любопытно отметить – Островский вечером кончил писать книгу, а утром отправил на почту. Святая простота!

И почитай ты стихи Эренбурга – в поэзии обмана не бывает. А он поэт тонкий, настоящий.

28.12.1935

Милый друг, я насильно заставляю себя засесть за подробное письмо. До боли не хочется его писать – эта информационная открыточная связь такая ледяная, скользящая (к тому же безответственная).

Но в последней открытке ты сообщаешь, что уже заготовлено большое письмо, с “выяснением отношений”, к тому же жестокое, из той серии “необходимых жестокостей”, какие будто бы необходимы.

Так вот, если ты еще не послала, – ради бога не посылай. Оно совершенно не нужно ни мне, ни тебе.

Между нами случилась ссора, супружеская ссора. Я ее предельно хочу погасить, забыть, вырвать из бумаги. А ты хочешь что-то выяснить, “научить пониманию”. Я все беру назад, я раскаиваюсь.

Мои неосновательные тревоги за вас, ненужные расспросы, неуместные советы – я этого ничего не писал – пусто, нет ничего, только ради бога – ликвидируем неприятность.

Что случилось? Собственно говоря, мелочь, то, что в нашей прежней жизни мне удавалось мгновенно потушить, а здесь – расстояния и годы разлуки раздули мелочь в большое горе.

Но сейчас – все прошло, выветрилось. Давай начнем все сначала, будем писать много о быте, о мелочах жизни, о радостях, о горестях и о радостях наших горестей (как сказал бы Роллан).

19.1.1936

Милый друг, сегодня встал рано, еще совсем темно, нет восьми. Помчался на утренний мороз под настойчивым стимулом физиологии. Меня встречает собака Роска, несчастная собака Роска. Ее с утра запирают в темную конуру, вечером выпускают, и она никогда не видела дневного света. Она ласково бросается ко мне, делает восторженные круги вокруг. Я ей всегда шепчу одни и те же слова: несчастная ты собака, Роска. Если я поздно прихожу, она через ворота чует меня и не лает. Пока я перелезаю через забор, она снова впадает в свою истеричную дружбу. Однажды в темноте, не узнав меня, она залаяла враждебно. Подойдя ближе и узнав меня, она почувствовала раскаяние и хотела дать мне понять, что это вышло нечаянно, что она раскаивается. Она кувыркалась, вертелась волчком, визжала вдвое больше, чем обычно. Я ей шептал: несчастная собака Роска, я не сержусь, совсем не сержусь.

Я стою еще долго во дворе, всматриваюсь в непривычное предрассветное небо. Вечернее небо знаю хорошо, быстро нахожу все знакомые созвездия, а утреннее небо редко вижу. Большая Медведица стоит в непривычном положении, почти раком, над самой головой. Звезды сияют особенным утренним блеском. Замечаешь, как вся громадина – небесный свод – передвинулся на полнеба за те восемь часов, которые я его не видел… Какая же это грандиозная книга для тех, кто умеет ее читать. Одна из первых книг, которые человечество научилось читать, когда иероглифы и буквы еще не придумали!