Уинстон Черчилль. Личность и власть. 1939–1965 - Дмитрий Медведев

По мнению историков, отмечающих «поистине смехотворный характер» разрабатываемого плана, операция «Немыслимое», как, впрочем, и сама идея использовать немецкое вооружение, не преследовала своей целью военную конфронтацию, а лишь была направлена на укрепление британских позиций на дипломатическом поприще перед запланированной встречей Большой тройки. Если и так, то инициативы Черчилля и отношения с СССР, напротив, добавили холодка в преддверие Потсдамской конференции. Отечественные исследователи полагают, что в Москве знали о прорабатывавшихся в Лондоне сценариях. Неслучайно маршал Г. К. Жуков предпринял в июне 1945 года неожиданную перегруппировку сил, а также уделил внимание дополнительному изучению дислокации англо-американских войск в Европе.

Одного описания операции «Немыслимое» недостаточно для представления целостной картины. Необходимо заглянуть под покров принимаемых решений и рассмотреть, что обусловило разработку этой инициативы. Ход рассуждений Черчилля понять непросто, поскольку у него было амбивалентное отношение к бывшему союзнику. С одной стороны, ему претило продвижение СССР на запад. Еще в годы войны, наблюдая за тем, как Красная армия, выгнав захватчиков со своей территории и перейдя в наступление, погнала их восвояси, освобождая от нацистской тирании одно государство за другим, он выражал крайнюю обеспокоенность происходящим. «Уинстон не может думать ни о чем другом», продвижение красноармейцев стало для него «наваждением», отмечал в дневнике лорд Моран. В сентябре 1945 года, отдыхая на вилле Эйзенхауэра в Антибе, Черчилль жаловался супруге на «большевизацию Балкан», а также на возросшее советское влияние на правительства «Центральной, Восточной и Южной Европы». «Будущее наполнено мраком и угрозой», — констатировал он.

Недовольство активностью СССР выражалось не только в близком кругу, но и в беседах с коллегами. Причем Черчилль не ограничивался использованием лишь дипломатического языка, заявляя о своих взглядах открыто и даже агрессивно. Именно эта агрессия, а также новый круг вопросов, с которыми столкнулись британские политики после окончания войны, вынудит Идена предположить, что поражение консерваторов на выборах 1945 года оказало их лидеру несомненную услугу. «Возможно, так лучше для репутации Черчилля в истории», — записал он в дневнике. Возможно, так оно и было. По крайней мере сам Черчилль, обсуждая в сентябре 1945 года положение дел в Европе, заметил, что счастлив «не нести ответственность за происходящее».

Черчилль должен был благодарить судьбу не только за то, что не отвечал за формировавшиеся в первые годы после войны договоренности, но и за то, что могло произойти, останься он у власти. На следующий день после бомбардировки Хиросимы экспремьер посетил лорда Камроуза в его офисе на Флит-стрит. Обсуждая последние новости с газетным магнатом, он признал, что с атомной бомбой Америка будет доминировать в мире следующие, как минимум, пять лет. И дальше добавил: если бы он сохранил за собой пост главы правительства, он убедил бы американцев использовать новое оружие для «сдерживания русских».

К тому, что понималось под «использованием», а также об истинном отношении политика к атомной бомбе, мы вернемся позднее. А пока напомним о неоднозначности намерений Черчилля, который не только критиковал СССР, но и признавал права Советского Союза на перенос западных границ. В частности, в «Надвигающейся буре» он отмечал, что «горе тем вознесенным триумфом на головокружительные вершины руководителям, которые за столом конференции откажутся от того, что было завоевано их солдатами на сотнях кровавых полей сражений!». Есть у Черчилля упоминания и конкретно об СССР. Он осуждает Чемберлена, забывшего в конце 1930-х годов о Советской России: «События шли своим чередом так, как будто этой страны не существовало вовсе. Впоследствии мы дорого поплатились за это». Сетуя, что «мы ничего не знаем, что делается позади» русского фронта, и опасаясь попадания в сферу влияния СССР восточноевропейских стран, Черчилль в то же время признавал, что с некоторыми из государств, например с Чехословакией, Россия связана «узами славянства» и «известной расовой близостью», а учитывая «все, что пережил русский народ из-за Германии», это «дает ему право на безопасность собственных границ» и наличие у себя «на западе дружественного соседа». Негодуя, что «Польша, хотя и освобожденная от немцев, сменила одного хозяина на другого», Черчилль, тем не менее, был согласен, что «Польша означала для России ряд политических и стратегических проблем вековой давности». Еще в октябре 1939 года, оценивая вхождение советских войск в Польшу, он объяснил «необходимость» этого шага «защитой России от нацистской угрозы». По прошествии пяти лет, когда Красная армия вернется в Польшу, британский премьер вновь возьмет слово, констатировав, что «если бы не колоссальные усилия и жертвы со стороны России, Польша была бы обречена на полную гибель от рук немцев». Кроме того, на страницах своих мемуаров он «приветствовал Россию в качестве великой морской державы» и поддерживал внесение правок в конвенцию Монтрё с более благоприятным для России режимом доступа к Средиземному морю.

Все эти цитаты обычно не принято приводить в исследованиях, представляющих Черчилля убежденным и агрессивным представителем антисоветизма. Они выбиваются из общей критики большевиков, которой нет недостатка в обширных сочинениях и выступлениях потомка герцога Мальборо. Да и как быть со столь непоследовательными и противоречивыми взглядами, когда в один период Черчилль осуждает вовлечение восточноевропейских стран в советскую орбиту, в другой — признает право СССР на подобные действия? На самом деле никакой непоследовательности нет, если посмотреть на проблему за пределами черно-белого формата. Кроме того, заявления Черчилля разнесены во времени. Он поддерживал притязания Москвы во время войны, пусть даже в ее завершающейся фазе, и выступал против после капитуляции Германии. В этой связи уместно привести высказывание профессора Джона Рамсдена, который в качестве одной из «самых устойчивых политических особенностей Черчилля» выделял «постоянное изменение тактики по мере того, как события указывали на разные пути достижения конечной цели».

На отношение к СССР влиял и другой немаловажный фактор — Черчилль не понимал ни Россию, ни те политические силы, которые правили в ней на тот момент. Это и неудивительно. «Трудно разобраться в политике своей страны и почти невозможно понять политику чужих стран», — заметил он однажды. Особенно трудно понять такую страну, как Россия, с ее неисчерпаемыми ресурсами и плохо прогнозируемыми для внешнего наблюдателя возможностями. Недаром тот же Черчилль в своем первом выступлении на радио в годы войны назвал Россию «загадкой, окутанной тайной и спрятанной в неизвестном месте».

Непонимание — это еще полбеды. Куда опасней была конструкция: что не понимаю, то боюсь. Страх — эмоция не совсем характерная для Черчилля, но именно он стал преобладающим в его отношении к СССР. Еще во время войны, размышляя над послевоенным будущим, британский премьер признавал, что «Россия станет величайшей в мире сухопутной державой». Делясь в сентябре 1943 года своими догадками с фельдмаршалом Смэтсом, он отмечал, что в новых условиях «хорошие отношения и дружественное равновесие между нами и Россией» сможет обеспечить только «братская ассоциация» Британского Содружества с Соединенными Штатами. «Что будет дальше — глазом простого смертного не видно, а у меня пока нет достаточных познаний о небесных телескопах», — делился он с южноафриканским другом.