Источник - Айн Рэнд

Он ушёл, с удовольствием думая о доме миссис Лонсдейл, совсем забыв о своём вопросе. Позднее он со злобой вспомнил о нём, содрогнулся и сказал себе, что самое приятное в помощи Доминик — её нежелание встретиться с ним.

В качестве компенсации он получил массу удовольствия, присутствуя на встрече Совета американских строителей, организованной Тухи. Он не понял, почему подумал об этом как о компенсации, но это было приятное чувство. Когда Гордон Л. Прескотт делал доклад о значении архитектуры, он слушал со вниманием.

— Таким образом, скрытое значение нашего искусства заключено в том философском факте, что мы имеем дело с ничем. Мы создаём пустоту, сквозь которую должны проходить некие физические тела. Для удобства мы обозначаем эти тела как людей. Под пустотой я понимаю то, что обычно называют комнатами. Таким образом, только недалёкие обыватели считают, что мы возводим каменные стены. Ничего подобного мы не делаем. Как я доказал, мы возводим пустоту. Это ведёт нас к выводу астрономической важности: к безусловному принятию гипотезы, что отсутствие выше присутствия. То есть к принятию того, что не может быть принято. Я выражу это более просто — для ясности: ничто выше, чем нечто. Таким образом, становится ясно, что архитектор не просто каменщик, исходя из того, что кирпич — это в любом случае иллюзия вторичного порядка. Архитектор — это метафизический жрец, имеющий дело с основными сущностями, который достаточно смел, чтобы согласиться с основной концепцией реальности как нереальности, ибо нет ничего и он создаёт ничто. Если это и выглядит противоречием, то ещё не доказывает, что логика порочна, но лишь доказывает существование более высокой логики, диалектику всей жизни и искусства. Если мы захотим вывести неизбежные заключения из этой основной концепции, то придём к заключениям большой социологической важности. Вы сможете понять, что очень красивая женщина стоит ниже некрасивой, грамотный — ниже неграмотного, богатый — ниже бедного, а специалист — ниже человека некомпетентного. Архитектор является конкретной иллюстрацией космического парадокса. Давайте будем скромны в огромной гордости этого открытия. Всё остальное просто чепуха. Слушая это, любой мог уже не беспокоиться о собственной значимости или достоинстве. Самоуважение становилось излишним.

Китинг выслушал всё это, переполняясь радостью. Он бросил взгляд на других. В аудитории царила напряжённая тишина, всем нравилось это, так же как и ему. Он увидел, как занялся жевательной резинкой мальчик, как чистил ногти краешком спичечного коробка мужчина, как неэстетично потянулся юноша. И это тоже понравилось Китингу — они как будто говорили: «Нам нравится слушать о высоких материях, но совершенно необязательно, чёрт возьми, преклоняться перед ними».

Совет американских строителей собирался раз в месяц, но не вёл никакой ощутимой деятельности, если не считать выслушивания речей и потягивания скверного свекольно-брюквенного лимонада. Он не рос ни количественно, ни качественно. Конкретных результатов деятельности тоже не наблюдалось.

Собрания совета происходили в огромном пустом помещении над гаражом в западной части города. Длинная, узкая непроветриваемая лестница вела к двери с табличкой; внутри стояли складные стулья, стол председателя и корзинка для мусора. Гильдия архитекторов расценивала Совет американских строителей как глупую шутку.

— Зачем тебе тратить время на этих придурков? — спрашивал Китинга Франкон в обтянутых розовым штофом кабинетах Американской гильдии архитекторов и морщил нос — брезгливо и весело.

— Понятия не имею, — так же весело отвечал Китинг. — Мне они нравятся.

Эллсворт Тухи присутствовал на всех заседаниях совета, но не выступал. Он сидел в углу и слушал.

Однажды вечером Китинг и Тухи отправились после собрания по домам вместе. Проходя по тёмным грязным улицам Вест-Сайда{57}, они остановились выпить по чашке кофе в облезлой забегаловке.

— А почему бы и не в забегаловке? — рассмеялся Тухи, когда Китинг напомнил ему об изысканных ресторанах, которые стали знаменитыми благодаря покровительству Тухи. — По крайней мере, никто нас здесь не узнает и не побеспокоит.

Он выпустил струю дыма от своей египетской сигареты прямо в выцветшую рекламу кока-колы, заказал себе сандвич и, с наслаждением надкусив кружок огурчика, который не был засижен мухами, хотя и выглядел таким, заговорил с Китингом. Он говорил без всякой цели. Что он сказал, не имело значения, главное было в голосе, в несравненном голосе Эллсворта Тухи. Китинг словно стоял посреди огромной равнины, под звёздами, обнимая всю вселенную, он чувствовал себя уверенно и надёжно.

— Доброта, — мягко говорил голос, — отзывчивость. Это первая заповедь, а возможно, и единственная. Вот почему я должен был сурово разнести в своей вчерашней колонке эту новую пьесу. В ней нет доброты. Мы должны быть добры, Питер, ко всем вокруг. Мы должны принимать и прощать — каждому из нас нужно так многое простить. Если ты научился любить всё самое скромное, самое мелкое, самое серое, то и в тебе полюбят и самое невзрачное.

Тогда мы постигнем смысл всеобщего равенства, великий покой братства, новый мир, Питер, прекрасный новый мир.

Эллсворту Монктону Тухи было семь лет, когда он окатил водой из шланга Джонни Стокса, Джонни как раз шёл по лужайке Тухи в своём лучшем воскресном костюме. Джонни ждал этого костюма полтора года, потому что его мать была очень бедна. Эллсворт не таился и не скрывался, он совершил всё на виду у всех и всё точно рассчитав: он подошёл к крану, открыл его, встал на середину лужайки и направил шланг на Джонни. Мать Джонни находилась всего в нескольких шагах позади него на улице, его собственная мать и отец, а также гость — пастор — сидели на веранде дома Тухи и всё прекрасно видели. Джонни Стокс был весёлый парнишка с ямочками на щеках и золотыми кудрями; люди всегда оборачивались и смотрели на него. Никто никогда не оборачивался, чтобы взглянуть на Эллсворта Тухи.

Потрясение и изумление присутствовавших взрослых было столь велико, что никто из них не бросился остановить Эллсворта. Он напрягал своё маленькое тельце, чтобы устоять под напором рвавшейся из его рук воды, не позволяя ей изменить направление, пока не почувствовал удовлетворение; тогда он бросил шланг, и вода забила по траве; он сделал два шага к веранде и остановился в ожидании, не опуская головы, готовый к наказанию. Наказание пришло бы от Джонни, но миссис Стокс схватила своего сына и держала его. Эллсворт, не повернувшись к Стоксам, находившимся позади него, тихо и отчётливо произнёс, глядя на свою мать и пастора: «Джонни — грязный хулиган. Он бьёт всех мальчишек в школе». И это было правдой.

Вопрос о наказании превратился в этическую проблему. Эллсворта трудно было наказать при любых обстоятельствах из-за его тщедушного тельца и слабого здоровья; кроме того, казалось несправедливым наказывать мальчика, который жертвовал собой, чтобы отомстить за несправедливость, и храбро проделал это, несмотря на свою физическую слабость; как бы там ни было, он выглядел мучеником. Эллсворт этого не сказал, он не прибавил ничего, это сказала его мать. Пастор был склонен согласиться с ней. Эллсворта отослали в его комнату и оставили без ужина. Он не жаловался. Он послушно оставался там и отказался от еды, которую мать тайком принесла ему поздно ночью, нарушив распоряжение мужа. Мистер Тухи настоял на том, чтобы миссис Стокс позволила ему заплатить за костюм Джонни. Миссис Тухи, надувшись, позволила ему сделать это — она не любила миссис Стоке.