Джек, который построил дом - Елена Катишонок

Когда Юля приезжала в госпиталь, она тихо проскальзывала за занавеску. Ян открывал глаза и пробовал улыбнуться – вторая химия была тяжелей. Он сильно мерзнул – от лекарства и от больничного кондиционера.

Сидя в кресле, он не переставал удивляться, как человек привыкает к новым обстоятельствам, будь то школа, война или болезнь. Сначала – шок и черный ужас: это со мной?! Но мало-помалу незаметно вытаскиваешь голову из-под этого ужаса и… начинаешь жить по новым правилам, по законам болезни: выискивать информацию, изучать действие лекарств, приноравливаться к новому режиму. Продолжаешь жить.

Иллюзия маленького (а значит, нестрашного) рака растаяла, как февральский мокрый снег. Оказалось, что мелкоклеточный рак самый агрессивный; спасибо, что вырезали. Работал он теперь из дому – работать было легче, чем не работать. Иногда приходили в голову интересные решения в самом неподходящем месте – в госпитале. Пряничный Домик не стал ему домом – так, временным пристанищем. Немного свободнее чувствовал себя, когда дядька был на работе. Маленькую комнату рядом со спальней Ян приспособил под кабинет, поселив тут компьютер и диван – элегантный, но твердый и неуютный. Не все ли равно?..

Раз в неделю приходила Ядвига, делала уборку. Ян пережидал этот ураган на балконе – здесь и был его дом в первом приближении. Он сидел, утопая в глубоком парусиновом кресле, на круглом столике лежали телефон и книга. Телефон звонил часто.

Постепенно как-то всем стало все известно, да Ян и не делал из болезни секрета. По-прежнему не знала только мать. Яков еще раз попытался вразумить его, но Ян ответил коротко: «Скажешь – уеду; понял?»

Яков отступил и к теме не возвращался: одиночество помнится долго.

К матери приходилось ездить так же регулярно, как раньше, и это было самое трудное: химия повысила чувствительность к самым невинным ароматам, и запахи дома прошедшего времени душили прямо в холле. Мать всегда любила косметику, квартира благоухала очередным кремом, и Ян распахивал окно. «Ты меня простудишь!» – возмущалась Ада.

– Котлетку съешь?

– Спасибо, не могу; меня тошнит.

– Вкусные, попробуй! Я сейчас подогрею!..

…Сбегал от котлетки, зная, что мать обидится. Аппетит почти пропал, а вкус изменился. Не мог есть приготовленное Яковом; еду привозила Юля. Дядька цедил: «А-а-а… здрассть», – и скрывался на втором этаже.

После короткой трапезы можно было посидеть вдвоем на балконе, но недолго. Приближалось знакомое шарканье, дядька распахивал дверь и, ни на кого не глядя, садился во второе кресло, закуривал сигарету.

– Мне пора, – говорила Юля, вставая. – Всего доброго.

Яков упрямо смотрел в пол.

– Я провожу, – поднимался Ян.

Они проходили мимо зеленеющей катальпы, поворачивали за угол; Юля садилась в машину.

– Ты можешь быть немного приветливей, Яша?

– За каким чертом?!

Действительно, за каким? Эта… не-пойми-кто (хотя давно понял) позвонила ему из больницы, когда он извелся – пять часов резали! – и серьезно так объявила: «Хирург сказала, что курить ему нельзя. Более того: нельзя, чтобы курили при нем». – «Ах даже так… И что теперь?» Яков не помнил, что она ответила. Все помешаны на second hand smoking, и эта… туда же. Что я, мальчишка? У меня самого рак был! Она еще под стол пешком ходила, когда меня лечили от туберкулеза!.. Тоже врачи говорили: бросайте, бросайте. Эти врачи по курортам сидят; много они понимают. Сами курят будь здоров.

Яков был потрясен, когда племянник бросил. Вот взял и бросил курить, как отрезал. Просил его уходить на крыльцо, на улицу – куда угодно. Несколько раз Яков пробовал курить в машине – ощущение, что на работу едешь. Шляться по улице с сигаретой было глупо, сидеть и дымить на крыльце – еще того глупее, тем более что все прохожие, которых обычно раз-два и обчелся, смотрят, как на монстра. Конечно: second hand smoking, вот сейчас эта баба вдохнет дым от моей сигареты – и помрет на месте. Плюнул – и вернулся на балкон. И вообще, при чем тут курение?..

Представить себе жизнь без курения Ян не мог. Это все равно как… – и не с чем было сравнить, какой стала бы жизнь, если б утро начиналось без сигареты; как пить кофе? Просыпаешься, встаешь и спешишь на кухню, где на столе ждет раскрытая пачка с куревом, и прежде чем поставить на горелку чайник, уже выдергиваешь за фильтр из пачки первую за день сигарету, легонько прокатываешь ее между большим и средним пальцами – не для того чтобы размять, это не дешевый плоский «Памир», который курил в армии, нет – катаешь по привычке, чтобы растянуть кайф, а другой рукой нашариваешь зажигалку и щелкаешь. И только вдохнув всей грудью дым и задержав его в себе, выдыхаешь неторопливо: день начался. Первая чашка кофе подтверждает начало дня, как и вторая сигарета.

Когда догорала вторая сигарета, а в чашке оставался последний глоток кофе, позвонила хирург. «Я не могу запретить вам курить», – объяснила после нескольких вопросов о самочувствии. На краю пепельницы вяло дымился окурок. «Я говорила с вашей женой. Степень риска вы знаете».

Как она хорошо сказала: с вашей женой. Моя жена.

Прощаясь, врач оптимистически пожелала скорого выздоровления – так уж у них принято, – но от ее бодрого голоса вдруг почудилось: а вдруг?.. Пусть не скорое, но – выздоровление, ведь не всех убивает рак!

Яркий и громкий июньский день его встретил на пороге госпиталя, ноги были слабыми, непослушными, словно госпиталь и болезнь не хотели отпускать его. В тот момент он остро понял, как мало осталось ему дней – теплых и ласковых, угрюмых и промозглых, дней мокрого снега, дней ослепительного неба, метелей, шквального дождя или сплошной холодной мороси. Жизнь, одна-единственная и последняя, потеряла многодневность, и где-то в тумане времени замаячила конечная остановка. В лучшем случае два – два с половиной года, говорил онколог. Ян не решился спросить: а в худшем?..

Вместо многодневности – малодневность. Это жадность, если знаешь, что впереди два года – всего семьсот тридцать дней – и нельзя рассчитывать еще на полгода, потому что формула «в лучшем случае» тебе не грозит. Слово «cancer» убило надежду на выздоровление. Почему же сейчас глубоко внутри, в душе-потемках, что-то шевельнулось? От формального, но приветливого пожелания или от слов про жену?

Сигареты не выбросил – убрал в необитаемый кухонный ящик и сел работать.

Самое трудное… Много было «самого трудного». Дядька возвращался с работы, крепко пропахший табаком. В ожидании, когда подогреется ужин, он разминал сигарету – сколько раз Ян это делал? – и, спохватившись, уходил на крыльцо. Приезжая время от времени на работу, обходил здание с другой стороны, чтобы не встретиться с курившими в тупичке. Подъезжал к заправке, вставлял шланг и тоскливо торопил стрелку, стараясь не смотреть на витрину, где выставлены бутылки с кока-колой, журналы, жвачка и то, что лучше не видеть даже краем глаза: ряды ярких сигаретных пачек, целые блоки, табачный рай… Ян давно не прикасался к трубке – последнюю, вишневую, подарил Кандорский. Стрелка замирала наконец, ослабевала хватка шланга; шел платить. Из подъехавшей машины вышла женщина и, сделав затяжку, ткнула сигарету в песок.