Imprimatur - Рита Мональди

Узник из него вышел чрезвычайно беспокойный, он не мешкая выказал свой бранчливый, буйный и скандальный нрав. Не успев приехать, устроил в своей камере пожар, который перекинулся по балкам и в камеру Фуке. Притворщик, каких мало, он прикидывается то больным, то умалишенным, всячески рвется на свободу. Сен-Марс, чей опыт тюремщика ограничивается Фуке, не способен урезонить или укротить Лозена и перед лицом подобного буяна нарекает Фуке «ягненочком».

Вскоре (об этом станет известно много позже) Лозену удается наладить с Фуке общение через дырку в стене.

– Разве ж такое возможно, чтоб никто этого не заметил, при том, как неусыпно наблюдали за Фуке? – недоверчиво протянул я.

– Я и сам, признаться, не раз задавал себе этот вопрос, – согласился со мной аббат.

Миновал год. В октябре 1672 года Его Величество позволяет Фуке и его супруге вступить в переписку. Их письма сначала читаются королем, оставившим за собой право передать их адресату либо уничтожить. Но это не все. Еще через год король велит доставить Фуке сочинения, посвященные недавним политическим событиям. Это вообще не подлежит никакому логическому объяснению. Чуть погодя Лувуа шлет Сен-Марсу письмо и предписывает тому выдать узнику бумагу, если у него будет желание ответить. Так и происходит: Фуке посылает Лувуа две записки.

– А что же там было написано?

– Никто этого так и не узнал, хотя по Парижу поползли слухи, что они поступили к королю. Затем обнаружилось, что Лувуа отослал их обратно как якобы не содержащие ничего интересного для короля. Необъяснимый поступок, – продолжал Мелани. – Прежде всего потому, что послание, не представляющее интереса, просто выбрасывается. Кроме того, было очевидно – Фуке давал королю какие-то советы.

– Может, король хотел еще раз унизить его? – предположил я.

– Или потребовал предоставить какие-то сведения, которые Фуке упорно держал при себе.

Уступки и поблажки следуют одна за другой. В 1674 году супругам Фуке позволено дважды в год переписываться, хотя король и прочитывает их послания. Здоровье узника продолжает ухудшаться, и король явно испуган: по-прежнему не выпуская его из камеры, он присылает ему из Парижа врача.

С ноября 1677 года Фуке наконец получает право в течение часа дышать свежим воздухом. И, как ты думаешь, вместе с кем? Конечно же, с Лозеном. Таким образом они могут свободно беседовать друг с другом! При условии, что Сен-Марс слушает их разговоры и составляет отчеты.

Послабления в режиме не прекращаются. Фуке доставляют номера «Меркюр галан» и другие газеты. Создается впечатление, что Людовик намерен держать узника в курсе важных событий, происходящих во Франции и в Европе. Лувуа наставляет Сен-Марса делать акцент на военных победах, одержанных королем-Солнце, когда ему приходится о чем-либо говорить с Фуке.

В декабре 1678 года Лувуа сообщает Сен-Марсу о своем желании вступить в свободную переписку с Фуке: письма будут засекречены, Сен-Марсу предписано лишь следить за их доставкой.

Месяц спустя изумленный тюремщик получает записку, начертанную самим государем, – в ней содержатся указания по поводу условий содержания Фуке и Лозена. Им дозволяется видеться, болтать сколько душе угодно, прогуливаться не только по крепостной стене, но и по всей цитадели, читать все, что заблагорассудится, и, буде на то их воля, водить дружбу с офицерами гарнизона, а также получать по требованию любую салонную или азартную игру.

Проходит еще несколько месяцев. И снова поблажка: позволение свободно переписываться со всеми родными.

– Не могу тебе передать, как мы были взволнованны в Париже. И почти уверовали, что Фуке ждет свобода.

Несколько месяцев спустя, в мае 1679 года, неожиданная новость: король позволяет семье Фуке навестить его. Друзья ликуют. Проходит еще год. Слухи об освобождении Белки ходят, но все впустую. Появляется опасение, нет ли тут какого подвоха, на которые был горазд Кольбер.

– Помилования так и не последовало. Зато как гром среди ясного неба весть о внезапной кончине Никола в тюремной камере на руках сына. Это случилось 23 марта 1680 года.

– А что же Лозен? – спросил я, когда мы уже поднимались по колодцу в чулан «Оруженосца».

– Ах да, Лозен. Еще несколько месяцев провел в тюрьме, а потом был выпущен на свободу.

– Непонятно что-то. Так и кажется, будто его для того и упекли туда, чтобы он находился рядом с Фуке.

– Неплохо, мой мальчик. А с какой целью, как ты думаешь?

– Ну… не знаю… может, чтобы разговорить его, выведать то, что было надобно королю…

– Стоп. Теперь-то тебе понятно, зачем нам обыскивать комнату Помпео Дульчибени?

Все прошло на удивление гладко. Пока Атто со свечой в руке проникал в его комнату, я стоял в коридоре на стреме. Он долго возился, то и дело замирая, а некоторое время спустя я присоединился к нему, столько же из страха, сколько из любопытства.

Атто уже прочесал добрую часть комнаты Дульчибени, перебрав один за другим предметы его туалета, одежду, книги (в том числе три томика Галена из библиотеки Тиракорды), остатки пищи, разрешение на въезд в папскую область, газеты, печатные издания. Одно из них называлось «Описание того, что произошло между имперскими войсками и османской армией 10 июля 1683 года».

– Это об осаде Вены, – шепнул я на ухо аббату.

Другие печатные листки, числом более дюжины, были также посвящены этому событию. Мы поспешили завершить поиски; никакой предмет так и не привлек нашего внимания. Я предложил Мелани уйти восвояси, но он застыл посреди комнаты и задумчиво скреб подбородок.

А секунду спустя уже бросился к платяному шкафу и, отыскав место, где хозяин комнаты хранил грязное белье, буквально зарылся в него с головой. Схватив пару длинных, из кисеи подштанников, предназначенных в стирку, он стал их ощупывать. Вскоре его пальцы сосредоточились на одном из швов, в который пропускают шнур, благодаря которому подштанники не спадают.

– Ну вот. Хоть и воняют, но это стоило того, – с удовольствием проговорил он, доставая из шва свернутые в очень плотный рулончик листочки, составляющие письмо.

Развернув их, он принялся читать при свете свечи.

Я бы солгал, если бы скрыл от читателя, что эта картина и по сей день столь же жива в моей памяти, сколь и смутна.

Мы стали жадно, чуть не вместе, перелистывать страницы письма, написанного по латыни старческой дрожащей рукой. – Optimo amico Nicolao Fouquet… mumiarum domino… tributum extremum… secretum pestis… secretum morbi… ut lues debelletur… [166]невероятно, просто невероятно, – еле слышно произносил Мелани.

Эти слова показались мне отчасти знакомыми. Аббат попросил меня вернуться в коридор, чтобы вовремя предупредить его о появлении Дульчибени. Я послушно встал у двери, не сводя глаз с лестницы. До меня долетали недоверчивые возгласы Атто, заканчивающего чтение письма без меня.