Судьба ополченца - Николай Обрыньба

— Теперь пускай на морозе полежит. Сегодня в капкан попался. А то у матки пять курок задавил — шо твой фриц! Давит, а не ест. Все от жадности.

Николай подшучивает надо мной:

— Ты еще попроси барсука или медведя поймать — вот кистей будет!

Василь, не смущаясь, достал из торбы гусиные крылья и подал мне:

— Просил крыла — от тебе крыла. Теперь и Ваня начинает хмыкать:

— И вправду, Николай всю живность собрать хочет.

— А зачем тебе крылья? — спрашивает Мишка. Василь между тем, наклонив голову, копается в сумке

и достает что-то тщательно завернутое в тряпицу, разворачивает… Вот добрая душа! Пучок шикарной надерганной из спины кабана щетины, аккуратно перевязанный веревочкой. Тут уж и я начинаю удивляться бездонности его сумки и жду, может, он еще что вытащит? Действительно, вытаскивает коробочку на манер сундучка, видно, взятую у матери, в сундучке — канифоль.

Все это выкладывается на стол. Я счастлив безмерно, все, о чем я просил, он достал и принес.

Теперь дело за мной, я должен его нарисовать. Василя я пишу в группе разведчиков в правой части картины, рядом с Маркевичем, Журко Никифором и Василием Витко, пишу их на конях, как и полагается разведчикам.

Готовлю свой альбом в синей бархатной обложке, его мне подарила одна девушка. Приготовлен он был для стихов и песен, но хозяйка успела записать только первую страницу, слова «Катюши». Бумага в альбоме хорошая, на нее ложатся хорошо карандаш и моя немецкая акварель. Расходую я бумагу экономно, на каждом листе помещаю с одной и с другой стороны по два портрета. Устанавливаю стул посреди землянки, сажаю Василия — как бы верхом на коня, и начинаю внимательно рисовать твердым, остро отточенным карандашом.

Василь удивительно серьезно относится к позированию. Так же серьезно, как и к любому заданию, как к моим просьбам достать все необходимое для кистей. Пользуюсь случаем и затеваю разговор, спрашиваю, как ему удалось уйти из полиции. Косый говорит скороговоркой, как бы вдруг выстрелит короткой очередью:

— Надоело мне в полиции быть. Хоть и понимал, что надо. От и передал Маркевичу: будет выезд на машине взвода полиции. Хоть село потом в машину только два отделения. Но и то, думаю, ладно. Передал: будем в среду часа в два у моста, возле леса Истопищенского, ставьте мину и засаду сделайте. От посидали в машину. Я им говору: «Садись ближе до кабины, для безопасности». А сам думаю: «Если рванет под передними колесами, будет вам безопасность!» Помню, как машина к мостику подошла. Видел ясно колею, все боялся, шофер мину заметит. Но не заметил. А дальше не помню, что было. Очнулся уже в Истопище, возле меня Сальников с Тамарой возятся. Взрыв очень удачно сработал. Миной як выстрелило — всех повыбрасывало с кузова! А меня дальше всех, и об сосну еще трахнуло. Я контуженый и остался лежать. Там меня и разыскали. Вот и да — смерти у бога не треба просить, сам знает, кому давать.

Рассказывает он без аффектации, вставляя иногда шутку или ругательство, и, кажется, ему не приходит в голову, что он совершил подвиг, а будто он посторонний и это кто-то другой повел машину на мину, чтобы взорвать врагов вместе с собой.

Рисую, взгляд у Василя пристальный, черты лица заостренные, нос сухой, хрящеватый. Начинаю переводить в акварель. Краски ложатся хорошо, сочно. Николай стоит рядом и кивает, что хорошо, похоже. Косый командует:

— А ну, Николай, покажи, якую ты морду нарисовал.

Я показываю. Он доволен. Но не хвалит, не говорит ничего о портрете, а спрашивает:

— Что, долго еще?

Рисую оружие, гранаты, черный с красно-фиолетовыми отворотами зимний пиджак с черным же цигейковым воротником, черную шапку. От его рассказа и напряжения работы я вымотан до предела, говорю ему:

— Хватит, Василь, пока все. Если в картине что понадобится, тогда допозируешь и я маслом допишу.

Василь уходит, а я бросаюсь сразу в сени, это крошечное пространство между двумя дверьми, хватаю мешок с хорьком, мне не терпится скорее попробовать вязать кисти. Я обещал сделать кисть и Николаю, он тоже любит тонкие концы кисти, чтобы чеканная линия получалась.

Стригу шерстинки с хвоста и спины, запах еще сильный, но уже не такой удушливый. Связал подобранную кисть шелковой ниткой, продел нить сквозь отрезанную от большого гусиного пера пустотелую часть и начал втягивать связанную кисть в перо. Показался конец вязки, надо тянуть осторожно, чтобы не расколоть трубочку пера. Разогрев на печке, залил в другой конец трубочки столярный клей и вставил деревянную ручку. Кисть готова. Обсасываю ее. Волоски сходятся в конец острый, как игла, волос упругий у хорька, лучше даже, чем у колонка. Дарю кисть Коле и начинаю вязать свою. Завтра выварю щетину, чтобы была упругой, тогда можно будет и плоских кистей поделать, а круглые у меня уже есть. Теперь я богатый, можно за картину всерьез браться.

* * *

Что ни портрет в картине — то целая история испытаний человека огнем и мечом. Короленко застала война в Литве, где стояла его часть, вскоре оказавшаяся в окружении. Первые месяцы войны были для нас трагическими, огромным моральным и материальным поражением, враг рвался вперед, нанося сокрушительные удары авиацией и наземными частями, моторизованные войска противника двигались на больших скоростях, рассекая и окружая соединения наших армий, что и случилось с частью, где служил Короленко, командуя артбатареей. В этом трудном критическом положении, когда десятки тысяч наших солдат и командиров попадали в плен и окружение, находились среди них смелые из смелых, собиравшиеся группами и действовавшие по своим представлениям, как нужно вести себя в этих условиях, стремившиеся выполнять присягу всеми средствами, которые есть в их руках, — выполнять присягу и быть ей верными без всяких приказов, имея один внутренний приказ: убить врага, ослабить его хотя бы на одного человека, чтобы не дать ему пройти в сердце России.

Такой группой были семь человек из окруженцев в Литве: Дмитрий Тимофеевич Короленко, Геннадий Любое, Емельянов Семен, Николай Непомнящий, Михаил Розанов, Толстых Михаил Егорович и Алексей Мамаев. Каждого из этих людей я знал, будучи в партизанах, с некоторыми дружил. Особенно доверительными были отношения с Короленко, по его рассказам я и узнал историю прихода его группы в бригаду.

Они двигались на восток в надежде найти наши части, чтобы опять встать в строй и драться с врагом. Но это оказалось очень непросто. Пробирались лесами, выходя иногда к поселкам и хуторам, чтобы попросить еды. Прошли литовскую границу и, выйдя на территорию Белоруссии, убедились, что план догнать наши войска осуществить не удастся, фронт откатывался с большой скоростью. Все чаще приходила мысль, что необходимо действовать, а не ходить, — нужно бить врага здесь, нужно становиться боевой группой. Уж очень унизительно, будучи кадровыми военными, просить у крестьян хлеб и спрашивать, нет ли немцев в деревне, но не за тем, чтобы вступить с фашистами в бой, а чтобы спрятаться. В одной избе дадут хлеба и еще молока предложат, а в другой скажут: