Горгулья - Эндрю Дэвидсон

Она побледнела от недостатка солнечного света, хотя иногда выползала из подвала за сигаретами и очередной банкой растворимого кофе. Она превращалась в скелет, изукрашенный въевшейся пылью, плоть опадала от физического напряжения. Она исчезала, капля по капле, выветривалась, словно каменная крошка от ее химер. Статую номер 5 она закончила к середине апреля и немедленно стала готовиться к номеру 4.

Годовщина аварии — мой второй «день рождения» в Страстную пятницу — прошла, а Марианн Энгел даже не заметила. Я один поехал на место катастрофы, один спускался в овраг… Зелень травы уже совсем поглотила черные пятна пожара. Подсвечник предыдущего дня рождения по-прежнему торчал там, где мы его оставили, — замызганное за год свидетельство того, что никто сюда после нас не приходил.

Я воткнул в землю еще один подсвечник (якобы тоже выкованный Франческо) и вставил свечку в жадный железный рот. Зажег и произнес несколько слов: не то чтобы молитву, ведь молюсь я только в Аду, а просто воспоминания о прошлом. Жизнь с Марианн Энгел как минимум привила мне определенную приязнь к ритуалам.

Она работала весь месяц, но скорость резьбы значительно снизилась. Неизбежно. По завершении номера 4 ей пришлось передохнуть два дня, и лишь потом приступать к номеру 3. Тело бунтовало, и не обращать внимания на это не получалось. Хотя Марианн Энгел готовилась особо долго, на статую номер 3 ушло почти пять дней.

Номер 2 занимал ее до самого конца месяца, да и двигалась она теперь исключительно за счет силы воли. А закончив, она забралась в ванну и как следует вымылась, а потом (наконец-то!) упала в кровать и проспала два дня напролет.

Когда она проснется — останется одна, последняя статуя. Я не знал, бояться или бурно радоваться; впрочем, Марианн Энгел частенько вызывала во мне противоречивые чувства.

Она встала с постели в первый майский день и выглядела гораздо лучше — какое облегчение! Я вдвойне порадовался, что она не сразу бросилась в подвал, к своей последней статуе, а разделила со мной завтрак. Разговаривала она связными предложениями, а потом отправилась на прогулку со мной и Бугацей (та впала в экстаз от долгожданного внимания). Мы по очереди кидали собаке теннисный мячик, а она притаскивала его назад в слюнявой пасти.

Первой тему затронула Марианн Энгел.

— Мне осталась всего одна статуя.

— Да?..

— Знаешь какая?

— Наверное, еще одна химера?

— Нет, — произнесла она. — Это ты.

В последние несколько месяцев моя статуя стояла в углу мастерской в белой простыне, точно карикатурное привидение. Поначалу я был разочарован, что Марианн Энгел потеряла ко мне интерес, но скульпторша все истончалась, и я теперь уж радовался, что не должен позировать и смотреть, как она тает.

Недолго думая я предложил позировать, хотя вообще-то лучше бы она совсем отказалась от этих своих идей о «последней статуе». Впрочем, теперь, по крайней мере, я смогу за ней присматривать. Вдобавок, судя по предыдущим сеансам резьбы с натуры, над моей статуей Марианн Энгел будет работать куда менее неистово. Я же не чокнутая зверушка, которая воплями требует, чтобы ее вызволяли из бездны времени и камня; я дам ей все имеющееся у меня время и никогда не стану торопить.

Я не удержался и полюбопытствовал, знала ли Марианн Энгел, когда мы много месяцев назад приступили к моей статуе, что это будет ее последняя работа. Да, отвечала она, уже знала. И я опять спросил: зачем вообще было начинать, зная, что придется отложить работу?

— Это была часть твоей подготовки, — заявила она. — Я подумала, если статуя уже наполовину будет сделана, ты вряд ли теперь заартачишься. И, похоже, оказалась права.

Мы приступили в тот же день. Я всегда неловко чувствовал себя перед ней обнаженным, но теперь стеснялся меньше, ведь и она была физически несовершенна. Конечно, нездоровая худоба не шрамы по всему телу, но по крайней мере в уродстве мы теперь как будто сблизились.

Работа над моей статуей продолжалась дней десять, и почти половина этого времени ушла на мелкие детали. Марианн Энгел часто подходила к моему креслу и водила пальцами по моему телу, как будто пытаясь запомнить топографию ожогов, чтобы после как можно тщательней перенести ее на камень. Я подметил, с каким тщанием она относится к каждой складочке, а она заявила, что жизненно важно довести эту статую до совершенства, ничего не упустить.

Все шло более-менее так, как я надеялся. Марианн Энгел не упорствовала, как прежде; обычно работала не больше часа подряд, хотя теперь я мог позировать сколько нужно — ведь компрессионный костюм уже сняли. Она как будто наслаждалась заключительной работой. Меньше курила; банки с растворимым кофе оставались невскрытыми. Марианн Энгел вырезала, склоняясь близко-близко к камню, и нашептывала что-то очень тихим голосом. Мне ни разу не удалось расслышать хоть слово, как я ни напрягался: слух серьезно пострадал после аварии. Тогда я попытался выудить правду, отпуская как бы незначительные комментарии:

— Я думал, камень говорит с тобой, а не ты с ним.

Марианн Энгел подняла голову:

— Ты смешной!

И так продолжалось до неизбежного последнего взмаха молотком. Она отступила на шаг и целую вечность изучала моего каменного двойника. Наконец сочла, что между ним и мной различий больше нет, и удовлетворенно заявила:

— Я хочу добавить надпись. Оставь меня одну!

И работала над надписью допоздна, а я, хотя с ума сходил от любопытства, уважал ее просьбу об одиночестве. Наконец, выгравировав последнее слово, Марианн Энгел поднялась наверх. Я, конечно же, спросил, когда можно прочитать ее надпись.

— После будет куча времени, — ответила она. — А сейчас поедем на пляж, праздновать!

Прекрасная мысль! Возле океана Марианн Энгел всегда расслаблялась, это хороший способ отметить завершение трудов. Итак, она запихнула меня в машину, и вскоре мы оказались на берегу.

Волны ритмично накатывали; тело Марианн Энгел восхитительно прижималось к моему. Бугаца радостно носилась за мухами, вздымая тучи песка.

Поодаль подростки пили пиво и дурачились на потеху своим девчонкам.

— Итак… — заговорил я. — А теперь что?

— Конец нашей истории. Который, если ты забыл, начинается с того, что кондотьеры тебя подожгли.

Быстрее… Выдох. Вдох. Я сосредоточилась на дыхании. Ровнее. Спокойней. Целься. Спокойней. Я назвала цель вслух.

— В сердце.

Не знаю, что я ожидала увидеть, выпуская стрелу. Удивительно, но взгляд и впрямь сфокусировался на конечной точке воображаемой линии прицела, а не на самой стреле. Невзирая на снежную бурю, стрела неслась как будто по рельсу, ни разу не дрогнув. Всем известна история о воине, способном выстрелом расщепить стрелу, которая уже попала в яблочко. Вот так и моя стрела вошла тебе в грудь, в то же самое место, пронзенное прежде. Когда тебя подстрелили в первый раз, томик Данте замедлил движение стрелы и тем спас твою жизнь для меня. Вторая стрела не встретила сопротивления и забрала тебя у меня же.