Моя Наша жизнь - Нина Фонштейн

class="p1">Когда НИИ умер, Витя преподавал в родном историко-архивном институте, ставшем частью РГГУ, а потом и теперь, параллельно с изысканиями в пушкиноведении, все больше перекладывает найденное им архивное знание в кино— и теле-материалы. Еще до нашего отъезда большой резонанс вызвал его с Мариной Голдовской фильм «Про власть Соловецкую». В последние годы по его сценариям снято большое число исторических фильмов, все – относящиеся к началу века и уж не дальше начала советской власти.

Я люблю говорить с Виктором по телефону. С его постоянными шутками и самоиронией это всегда поднимает настроение.

Лев Кассиль

За исключением одного-двух «романтических» рассказов я писала про детей и для детей. Это у нас семейное: воспринимать себя старшими и ответственными. Помню, что как-то ехали в метро, как всегда в плотно стиснутой толпе, и четырехлетний Миша протянул, защищая, руки вокруг чуть меньшей девочки и прокричал: «Осторожно, здесь дети». Все вокруг дружно засмеялись, но это была жизненная позиция.

Среди других писателей несколько раз кружок навещал и Лев Кассиль. Наверно, я осмелилась что-то прочитать и при нем. Мы обычно дружным гуськом провожали Льва Абрамовича до метро Кировская, где он брал такси. Таксисты его знали: наверно, такси в ту пору было не так много, а людей, которые часто на такси ездили, еще меньше.

В какое-то из этих провожаний Кассиль предложил мне подумать о Литинституте. Оказалось, что он вел там семинар детской литературы, и студентов, которые хотели расти в этом направлении, было немного. Впереди была еще пара лет школы, и было неизвестно, будут ли мои рассказы улучшаться с возрастом; никто не знал, что выйдет постановление, требующее для поступления в Литинститут обязательного трудового стажа; в голову не могло прийти, что в августе того же года умрет папа, и в общий расклад войдут новые мысли о гарантированных заработках, но тогда я не шла, а плыла в сладком тумане приятных мечтаний.

Кассилю в 1955-м исполнилось пятьдесят, и он разделял это празднование с нами дважды. Сначала устроили праздник в Доме Пионеров. Вера Ивановна предложила каждому выбрать любимые произведения Льва Абрамовича и приготовить соответственное выступление. Я, конечно, выбрала обожаемую Швамбранию. Ленькины: «Швамбрания: новая игра, на всю жизнь!» и в последующей жизни неоднократно выручали меня из тусклых или кажущимися безысходными положений, когда придуманная Швамбрания оказывалась живой и привлекательной не только для меня. Все шло в одном наборе с вызывающими улыбку Оськиными: «Чур, я буду дудеть и машинистом».

Я придумала какой-то теплый рассказ про жизнь в Швамбрании, который кончался антитезой к последним строчкам повести Кассиля: «Глобус полностью обернулся, и мы увидели нашу Швамбранию».

Кассиль целовал в щеку всех выступавших, с присущим ему артистизмом читал старые и новые рассказы, а потом пригласил весь кружок на его чествование в Доме литераторов.

Мне было пятнадцать, могу себе представить мои тогдашние восторги от увиденных близко Агнии Барто, Анатолия Алексина, Ивана Семеновича Козловского. Как и положено, все подшучивали над юбиляром, сквозь шутки сквозили любовь и уважение.

Сталин в нашей семье

Хотя папа прошел войну от рядового добровольца до старшего офицера, в партию он каким-то образом сумел не вступить. Наверняка на фронте участвовал в общих призывах «За Сталина», но дома этого имени не упоминалось. Когда приходили в гости тетя Софа с дядей Исааком, мужчины уединялись в каком-то углу нашей не очень большой комнаты, и оттуда иногда доносилось что-то про «усатого батьку».

Известие о болезни Сталина пришлось на мой день рожденья и помню, что родня произносила здравицы в мою честь негромко и с опаской: правильно ли поймут какие-то празднования в такой день? Через два дня объявили о его смерти, и в нашей школе всех учеников собрали в физкультурном зале для коллективного плача. Я искренне плакала громче всех, потому что по дороге в школу меня избили мальчишки из мужской 426-й школы, мимо которой я неминуемо проходила. Они перегородили мне путь и со словами «Бей жидов, спасай Россию» лупили по плечам и портфелю, которым я загораживалась, пока их не отогнали проходившие учителя.

По-видимому, еще не остыли в семьях пересуды про так называемое наспех сшитое дело врачей. Незадолго до смерти Сталина соседка тетя Оля доверительно советовала маме потихоньку собирать вещи в связи с готовящимся выселением евреев в Биробиджан, что обсуждалось на их партсобрании. Возмущенная мама спросила: «А у вас не обсуждалось, что могут быть и погромы?», на что прозвучал часто потом повторяемый в нашей семье ответ, произнесенный даже с неким пафосом:

– Партия прикажет – будут и погромы.

Мне было тринадцать, Валя была на последнем курсе института, и ей шел двадцать третий. Как и многие другие, она прорывалась и чуть не погибла на чудовищных похоронах Сталина. Валя была убита горем и повесила над своим столиком его барельеф. Я, по симметричной дурости, не только написала стихи «На смерть Сталина», но и показала их в школе. Стихи были длинные и плохие, помню: «Мы никогда тебя не позабудем…», но в школьные каникулы в конце марта готовился районный траурный митинг Сталинского района в большом телевизионном театре около станции метро Электрозаводская (позднее какое-то время там находился театр Моссовета) и, наверно, для плана в программу включили стихотворение, написанное школьницей, которая сама должна была его произносить. На каникулы приехал из командировки папа, мы много вместе катались на коньках, я простыла и потеряла голос, что спасло меня на всю последующую жизнь от позорных воспоминаний.

Папа до разоблачения культа личности Сталина не дожил. Вскоре после его смерти осенью 55-го, когда малютка – карликовый фокстерьер – собачка тети Софы в очередной раз ощенилась, я жила временно у них и участвовала в процедуре присвоения имен веселой шестерке. Самую тоненькую и длинноногую собачку дядя Исаак назвал Майя Плисецкая, а самого крупного и очевидно наглого щенка – Йоська. Он и раньше был к «усатому дядьке» критичен, а сейчас словно и не боялся.

Помню тот день следующего 56-го года, когда Н. С. Хрущев огласил свои разоблачения. Когда я пришла после школы, Валя была уже дома. Как сейчас вижу душу раздирающую сцену: Валя, вся в слезах, бьет молотком по медным частям сталинского барельефа, пытаясь их отогнуть и отбить сам барельеф. Когда ей это удалось, барельеф был выброшен, но плакала она еще довольно долго.

Я выбираю, меня выбирают (поступление в институт)

Очень многие еврейские девочки и мальчики оказывались в те