Во что я верю - Франсуа Шарль Мориак

и не только одиноких, но и испытывающих взаимную неприязнь и даже враждебность. То, во что я верю, не является непременно источником утешения. То, во что я верю, и то, что я знаю, относится к непонятной тайне.

Как же так… Мы верим в одного и того же Христа, участвуем в одном и том же преломлении Хлеба Жизни. И так чужды друг другу, так чужды, словно мы теснимся в автобусе, а не стоим рядом на коленях у престола Господня. И если бы это хоть ограничивалось чувством взаимной отчужденности. Однако, как часто мы бываем противниками, причем доходим чуть ли не до насилия, до ненависти, до преступления. То же крещение, та же самая Евхаристия не способствуют уменьшению хотя бы на миллиметр пропасти, разделяющей нас. И тут-то, во что я верю, мучительно сталкивается с тем, что я вижу и переживаю.

Такое противопоставление издавна существовало в Церкви среди людей с различными умонастроениями, чьи противоположные стремления, однако, не противоречат друг другу. Устремления одних и других можно выразить, в двух словах, очень кратко определяющих их сущность: существует депозит (то, что отдано на хранение) и существует миссия.

Есть истина, данная нам в Откровении, выраженная в словах «Символа веры» и закрепленная в догматах, вверенная попечению Церкви, и есть Благая Весть, которую надо распространять среди всех на-(родов.

Мы отлично это знаем. Все мы, сколько нас здесь есть, если мы действительно принадлежим Христу и включены в католическую, апостольскую, римскую Церковь, все мы склоняемся к тому или другому направлению: крайне правое крыло — это суровые богословы, воинствующие в своей ортодоксальности; они хранят залог Откровения в запечатанном сосуде и хотят только одного — передать его в том виде, в каком они его получили, а следовательно, уберечь его от всякого искажения. Эти люди по своей натуре несомненно недоверчивы и неприязненно настроены, ко всему, что пытаются осуществить люди противоположного направления, проникшиеся не столько стремлением уберечь, сколько идеей своей миссии — распространением Благой Вести. Эти люди придают меньшее значение определениям, традициям и обычаям, которым время придало величие, но они верят, что каждая эпоха, а наша, может быть, больше чем другие, ждет Благой Вести и жаждет ее услышать. Таким образом, в самом лоне Церкви, сторонники хранения депозита противопоставляют себя сторонникам провозглашения Благой Вести.

Однако, я не думаю, что суть проблемы заключается в этом противопоставлении. Оба направления правильны и оба соответствуют миссии видимой Церкви. Откуда же берется этот соблазн? Он ведь существует. И я не собираюсь этого отрицать.

Да, мы должны иметь мужество признать существование противоложных точек зрения и даже непреодолимой враждебности, настраивающей одних против других (я не говорю о христианах разных исповеданий, я говорю о католиках). Я не имею в виду богословские споры, я думаю только об их политическом аспекте. Потому что в действительности та или иная позиция богословов связана с определенными политическими взглядами.

Бывает так, что какой-нибудь верующий благочестивый человек кажется мне тем более близким, чем больше он отдален от моей Церкви. Но это только с виду кажется парадоксальным. Когда я имею дело с мусульманином или евреем, если они благочестивы, я наперед знаю, раньше даже чем тот заговорит, что нас разделяет. Пропасть, лежащая между нами, мне уже как-то знакома. Ничто не застигнет меня врасплох. Зато каждый раз, когда это случается, меня поражает и восхищает какое-нибудь невзначай брошенное слово преклонения, которое мне знакомо, молитва, которая могла бы вылиться из моего сердца, любовь к Отцу Небесному, а иногда (и даже у некоторых евреев) влечение ко Христу.

При таких, увы, редких встречах с истинным израильтянином или мусульманским мистиком мне приходит в голову мысль о многих обителях в доме Отца. То, что я чувствую к какому-нибудь сыну Израиля или сыну Пророка, я, разумеется, чувствую еще сильнее к христианам других вероисповеданий, живущих, однако, Христом, к отделенным от нас братьям, имеющим живую веру, и к душам некоторых людей, не принадлежащих ни к какому определенному вероисповеданию (таких, напр., как Симона Вейль) и живущих как-бы на периферии Церкви; свет, который их пронизывает и который они отражают, светит для меня особенно ярко, может быть потому, что он не выражается в традиционных формулах. Благодать является здесь как-бы в «сыром» виде, помимо средств, которыми она обычно нам сообщается. Это подобно тому, как если бы мы вдруг узнали, что чужие люди знают и любят, как и мы, какой-то далекий уголок леса, где мы любим бродить в одиночестве. И нас удивляет, что они пришли туда другими дорогами, о которых мы не имеем никакого понятия.

Последний же предел, у которого сходятся все стремящиеся к созерцанию, познав ту же темную ночь, через которую прошел св. Хуан де ла Крус[8], как бы далеки ни были их исходные точки, дает мне меньше пищи для размышлений, чем эти встречи на полпути с инославными братьями всех рас и исповеданий, а иной раз и с объявляющими себя атеистами, даже воинствующими, которые не связывая этого ни с какой выгодой для себя, все же ищут Царство Бо-жие и правду Его: в них я вижу все признаки любви Христа, им неведомого.

Такова особенность моего душевного склада, — я чувствую себя тем ближе к верующему человеку, чем дальше он находится от видимой Церкви, к которой я принадлежу. Это, конечно, таит в себе опасность; да, некоторые люди возбуждают во мне тем более сильную отчужденность и даже враждебность, когда я вижу, что они исповедуют ту же веру, что и я, преклоняют колени у того же Престола и делят тот же Хлеб. Но и здесь парадокс только кажущийся. Я лично никогда не соглашусь, и никто в мире не смог бы склонить меня согласиться с тем, что христианин может свободно выбирать ту или иную политическую установку и прибегать к средствам, обеспечивающим победу определенному политическому направлению.

А во Франции значительная часть католиков, причем не только «воскресных» католиков, выполняющих по привычке некоторые обряды, но и живущих настоящей религиозной жизнью, но и католиков практикующих и даже благочестивых, придерживается другого мнения. И именно поэтому я питаю к ним чувство не только отчужденности, но даже неприязни. Если советский комиссар посягает на человеческую личность и подвергает пыткам подследственного, это действие мне представляется ужасным, но соответствующим представлению комиссара о человеческой личности и его абсолютной подчиненности интересам коммунистической партии и советской России. Если же католик в течение целой недели прибегает к определенным способам заставить обвиняемых сознаться, а в воскресенье приступает к причастию