Хозяйка Дома Риверсов - Филиппа Грегори

Иногда ее откровенно позорили, для чего, разумеется, пользовались языком ее родного народа, грубыми житейскими историями из Домреми о тщеславии и незаслуженной гордыне. Заявляли, что Жанна, будучи незамужней девицей, сожительствовала с мужчинами, что она сбежала от своих добропорядочных родителей, что она работала в пивной, где весьма свободно, точно настоящая шлюха, выражала свои предпочтения. Говорили даже, что она странствовала вместе с солдатами как полковая проститутка, то есть никакая она не девственница, а самая настоящая потаскуха, о чем давно уже всем известно.

Пришлось Анне, добросердечной маленькой герцогине Бедфорд, отправиться к Жанне в темницу и самой удостовериться в том, что та действительно девственница. После этого Анна решительно потребовала, чтобы охранникам запретили прикасаться к девушке или оскорблять ее словами, и припугнула, что воля Господа нашего будет нарушена, если над Жанной будут по-прежнему издеваться подобным образом. Такой приказ церковники отдали, но сразу же сказали: раз теперь этой девице гарантирована полная безопасность, раз за нее поручилась сама герцогиня, то у нее нет никаких причин носить мужскую одежду, и она должна немедленно переодеться в женское платье, ведь это смертный грех — когда на женщине мужские штаны.

Они постоянно сбивали ее с толку и старательно ставили в тупик всевозможными вопросами. И ведь все это были великие люди, служители церкви, а Жанна, простая крестьянская девушка, истинно верующая, всегда подчинялась указаниям своего священника — до тех пор, правда, пока не вняла голосам ангелов, которые призвали ее покинуть родные места и совершить великие деяния. Под конец слушаний она просто расплакалась, как ребенок, и, полностью утратив самообладание, согласилась надеть женское платье и призналась во всех грехах, которые ей приписывали. Вряд ли она хоть что-то понимала в этом длинном списке грехов, но подписалась под всеми признаниями — нацарапала свое имя и рядом изобразила крест, словно тут же и отказываясь от своей подписи. Она засвидетельствовала, что никаких ангелов не было, никаких голосов она не слышала, дофин так и остался дофином, а королем Франции так и не стал, ведь его коронация была осуществлена против всех правил; она подтвердила, что те прекрасные рыцарские доспехи, которые она носила в бою, оскорбляли и Господа нашего, и весь мужской род, а сама она — всего лишь глупая девчонка, пытавшаяся ввести в заблуждение взрослых мужчин, утверждая, что лучше их знает, каким путем им следует идти. Жанна согласилась также, что вела себя как тщеславная дурочка, полагая, что девушка способна руководить мужчинами, и добавила, что показала себя хуже Евы, поскольку, давая советы мужчинам, помогала самому дьяволу.

— Что? — взревел герцог Бедфорд.

Мы с тетей Жеанной были в гостях у его жены и сидели в ее покоях, где в камине жарко горел огонь, а музыкант в уголке тихо наигрывал на лютне. На столах стояли наилучшие вина, все вокруг было таким красивым и элегантным; и вдруг, несмотря на две пары закрытых дверей, из покоев герцога донесся этот возмущенный возглас.

Мы слышали, как хлопали двери, как граф Уорик[17]выбежал из покоев герцога в недоумении, чем вызван этот взрыв бешеного гнева. Постепенно все прояснилось, хотя, собственно, особых сомнений на этот счет у нас и не было: англичане никогда и не желали, чтобы церковь билась за спасение души какой-то заблудшей девицы и заставляла ее раскаяться в совершенных грехах, дабы понести заслуженное наказание и обрести прощение. С самого начала это была обыкновенная охота на ведьм. Ведьму следовало непременно найти и отправить на костер, который только и ждал, когда к нему поднесут пылающий факел. Смерть уже стояла наготове, готовая принять в объятья жертву-девственницу, которую ей посулили. Герцогиня Анна подошла к дверям, их услужливо перед ней распахнули, и теперь каждое слово герцога раздавалось отчетливо; замерев от ужаса, мы слушали, как он громит епископа Пьера Кошона — Кошона-судью и Кошона-человека, — в глазах герцога, видимо, представлявшего одновременно и Господа, и правосудие, и всю церковь.

— Да поймите вы, наконец! Я вовсе не хочу, чтобы она признала себя виновной и отреклась от веры! Не хочу, чтобы она подписала признание и церковь отпустила ей все грехи! Я, черт возьми, не желаю, чтобы она до конца жизни торчала в темнице! Разве это даст мне гарантию безопасности? Мне нужно, чтобы она как можно скорее превратилась в горстку пепла, которую унесет ветер. Неужели я выразился недостаточно ясно? Мне что, самому ее сжечь? Вы обещали, что это сделает церковь, так делайте же, черт побери!

Герцогиня быстро вернулась на прежнее место, жестом приказав слугам плотно затворить двери, однако из-за них по-прежнему звучал раскатистый голос регента Франции. Ругательства и проклятия так и сыпались из его уст, и герцогине осталось лишь пожать плечами: мол, ничего не поделаешь, мужчина есть мужчина, да еще в такое сложное, военное время. Моя тетушка понимающе ей улыбнулась, а музыкант сильней ударил по струнам лютни и громко запел. Я встала, подошла к окну и выглянула наружу.

На рыночной площади уже был почти сложен огромный костер, весьма внушительное сооружение: в центре торчал толстый столб с мощной перекладиной, вокруг которого пирамидой выкладывали охапки дров. Итак, Жанна призналась во всех грехах, отреклась от прежних убеждений, и ее, объявив виновной в многочисленных преступлениях, приговорили к тюремному заключению.

А костер на площади продолжали готовить!

Тетушка кивнула мне в знак того, что нам пора, и я сразу же спустилась вниз. Некоторое время я была вынуждена ждать там — тетя зачем-то задержалась в покоях герцогини, возможно, прощалась с ней. Уже наступил май, однако было очень холодно, и я низко надвинула капюшон и спрятала под плащ руки, думая о том, есть ли у Жанны в темнице теплое одеяло. Вдруг огромные двустворчатые двери, ведущие в приемную герцога, настежь распахнулись, и оттуда быстрой походкой вышел он сам.

Я склонилась перед ним в реверансе, хотя была почти уверена, что он и не заметит меня в моем темном плаще, да еще и в самом углу, за дверью, или же попросту стремительно пронесется мимо. Но Бедфорд вдруг остановился и удивленно спросил:

— Жакетта? Жакетта де Сен-Поль?

— Да, ваша милость, это я, — отозвалась я, еще ниже опустив голову.

Герцог твердой рукой взял меня под локоть, заставил выпрямиться, сбросил у меня с головы капюшон и, повернув лицом к свету, лившемуся из раскрытой двери, приподнял мое лицо за подбородок, как мать приподнимает лицо ребенка, желая убедиться, чистый ли у него рот после еды. Люди из его свиты почтительно замерли рядом; их было, по-моему, не меньше дюжины, однако он вел себя так, словно мы находились одни, и изучал меня очень внимательно, даже пристально. Казалось, он хочет прочесть мои мысли. Впрочем, и я глаз не отводила, хоть и была весьма сильно смущена. Я не понимала, что Бедфорду от меня нужно, но знала, что моя тетя непременно рассердится, если я ляпну при этом невероятно могущественном и важном человеке что-нибудь не то. Я даже губу слегка прикусила, опасаясь за свой язык, а он, удивленно охнув или вздохнув, вдруг произнес: