Как нам жить? Мои стратегии - Кшиштоф Занусси

Отец с неудовольствием выслушивает ее разъяснения. Возвращается к теме.

Отец. В итоге Альфред разбогател настолько, что в конце жизни у него работало уже более двадцати человек (указывает на фотографию, висящую над роялем). Так выглядел завод в середине прошлого века. (Делает глоток чая, отставляет блюдечко и берет трубку.) Затем дело перешло к деду Влодзимежу. Он расширил персонал фабрики до пятисот рабочих: они изготавливали украшения из стекла и кристаллы. И вопреки тому, чему вас сегодня учат на лекциях по марксизму, он не был эксплуататором.

Вит. Дед, может, и не был, но система…

Отец снисходительно улыбается, вновь наполняет рюмки и продолжает рассказ, адресуя его исключительно Мареку.

Отец. Еще до войны я начал производить лабораторное стекло – термоустойчивое, кислотоустойчивое, купил шведскую лицензию… (Без тоста выпивает полрюмки.) А они теперь расширяют отдел жароустойчивых стекол и тоже много экспортируют…

Утомленная рассказом, Белла слегка отворачивается от стола и одной рукой бренчит на рояле. Берет аккорды, когда отец ставит в своем монологе точки.

Отец. …в Швецию. (Аккорд.) Жароустойчивые сплавы – сегодня основа всего… (Аккорд.) Даже в спутниках… (Снова аккорд. Громко кричит.) Белла, перестань! Пианино расстроено.

Белла выполняет одной рукой пассаж по всей клавиатуре. Она довольна, что обратила на себя внимание. Иронически смотрит на отца.

Белла (Мареку, фамильярно). Папа предвосхитил последние достижения техники.

Белла снова разражается глупым оскорбительным смехом и делает пассаж. Отец резким движением захлопывает клавиатуру так, что Белла едва успевает убрать руки. На секунду наступает тишина. Отец продолжает спокойно говорить с Мареком.

Отец. Мои дети тратят жизнь впустую. Вит тоже…

Марек чувствует себя обязанным запротестовать.

Марек. Вит – великолепный специалист, его высоко ценят… Возможно, вы не знаете, но…

Вит (перебивает Марека с отвращением). Не старайся…

Отец печально качает головой и впадает в апатию. Сидит в задумчивости с отсутствующим видом. Белла замечает это и, пользуясь временной безнаказанностью, как непослушная маленькая девочка, тихонько открывает клавиатуру и вполголоса начинает декламировать, аккомпанируя себе одной рукой.

Белла. Я хочу идти сквозь огонь, в царство теней, / погруженных в чистейшую бездну небытия / и окруженных счастьем, неведомым жизни. / Огонь, ты вечная стихия, в тебе освобождение. (Сосредоточенно смотрит на отца, но он не реагирует – молчит, разглядывая трубку. Белла разочарована, обращается к Мареку.) Ну как тебе, понравилось?

Марек. Я в этом не разбираюсь.

Белла (не уступает). Ты же учился в школе, вот и скажи, что имел в виду поэт. Например, “огонь, ты вечная стихия”. Нелогично, правда? Но у поэтов бывает по-всякому. Как думаешь, кто это написал? Байрон? Словацкий? Шопенгауэр? (Марека смешит это перечисление.) Восточные мотивы – смерть и очищение, кто же это может быть? (Отец поднимает усталые веки, Белла немного смущается.) Видишь, папа, он не знает, кто это написал.

Увидев серьезное лицо отца, Белла тоже становится серьезной. Отец смотрит на нее так, словно очнулся от летаргического сна.

Отец. Это я написал.

Белла понимает, что огорчила отца, но пытается обратить все в шутку.

Белла. Вообще-то тут нечего стыдиться…

[♦]

Я процитировал большой фрагмент сценария в надежде, что он точно иллюстрирует мои детские воспоминания о каком-то далеком мире, где все было устроено иначе. Отец был предпринимателем и до войны придерживался левых взглядов – он ощущал ответственность за своих рабочих (одному из них даже оплатил инженерное образование, и уже после войны они стали друзьями). К коммунизму он относился враждебно, поскольку считал, что это система, обслуживающая чиновников, а не рабочих и крестьян. К тому же со своим взрывным темпераментом он вслух говорил то, что думал, и в первой половине 1950-х его часто арестовывали. Как правило, это были задержания на несколько дней. В связи с какими-то злоупотреблениями на стройке ему дали несколько месяцев, хотя даже не вынесли обвинения. Тогда я уже был студентом и помню свидание в тюрьме в варшавском районе Мокотув. Мне запомнилась беспомощность отца. Находясь за решеткой, он утратил весь свой авторитет, был беззащитен и как-то приутих. Я сочувствовал ему, а в глубине души был разочарован. Дома отца называли львом – якобы из-за пышной шевелюры, а на самом деле потому, что он был властный, словно царь зверей. В тюрьме он выглядел жалким, как лев в клетке.

Современному читателю непонятно, как в 1950-е годы люди попадали в тюрьму, – почему задерживали инженера среднего возраста, работавшего на государственных стройках. Мне в память запала история о визите делегации советских строителей. Это было зимой. В ходе бетонирования перекрытий свежий бетон накрывали циновками, потому что температура приближалась к нулю. Советские специалисты похвалились, что у них есть цемент, который схватывается даже на морозе, из чего польские трудяги сделали вывод: нужно снять с бетона соломенные циновки, поскольку это признак отсталости. Узнав об этом, отец послал рабочих к черту, выгнал гостей со стройки, а вечером был арестован. Этот эпизод научил меня не допускать спонтанных реакций, и я до сих пор стараюсь сдерживать в себе любые резкие порывы. Во мне не найти и следа генов итальянских предков. А по поводу спонтанности я часто схлестываюсь со студентами, для которых это противоположность фальши, искусственности, лицемерию – одним словом, абсолютная добродетель. Я же из духа противоречия твержу, что спонтанность, или стихийность, высвобождает в человеке инстинктивное, то есть животное.

Ян Новицкий, Кшиштоф Занусси и Ян Кречмар на съемочной площадке “Семейной жизни”, 1970 г.

Что проявляется в наших инстинктах: душевные порывы или просто желание выжить? Я наблюдаю за малышами и вижу, как спонтанно они защищают свои интересы, не обращая внимания ни на кого, как отбирают чужие игрушки и орут, когда мы хотим забрать что-то у них. В романе “В пустыне и пуще” (“В дебрях Африки”) Генрик Сенкевич описывал мораль Кали: “Если Кали забрать у кого-то корову, это хорошо, а если у Кали кто-то забрать корову – плохо”. Не знаю, поддался ли Сенкевич влиянию колониальной антропологии или действительно столкнулся с проявлениями духовного примитивизма, с которым все мы рождаемся и от которого освобождаемся благодаря культуре, то есть духовным ценностям, познаваемым в процессе воспитания. Вопрос, хороший человек по своей природе или плохой, оставлю философам XVIII века. Жан-Жак Руссо не убедил меня своим оптимизмом. А если вернуться к спонтанности, то чаще всего, по-моему, она является синонимом невоспитанности. Перед глазами стоит сцена в трамвае: молодые люди, непринужденно веселясь, возвращаются с вечеринки и не замечают, что рядом люди, утирая слезы, едут с похорон, – здесь спонтанность равнозначна хамству.