Озеро Радости - Виктор Мартинович

— Ну что же, Екатерина! Вы неплохо успели на сайты всякие написать, мы это ценим. Но у вас слабый средний балл, семь всего. А потому государственная комиссия приняла решение удовлетворить вашей кандидатурой заявку Ветковского лесничества. Вы направляетесь в Гомельскую область, в редакцию журнала о природе для самых маленьких «Барсучок» начальником фототеки. Поздравляю!

Екатерина замирает посреди ряда. Несмотря на то что слово «Барсучок» звучит комично, зал не смеется, придавленный осознанием, что и такие варианты развития судьбы на ближайшие два года возможны.

— Следующий у нас… — министр берет новое личное дело, — Артем Скарбутан. Неплохая успеваемость, средняя — восьмерка, но вы сами из Старых Дорог, верно?

С места поднимается перепуганный паренек, он кивает министру. Паренек этот однажды половину пары рассказывал Ясе, чем синкопированные ударные лупы олдскул-джангла отличаются от драм энд бэйса и почему их нельзя путать.

— Ну вот, значит, Тёма, мы коллегиально вас решили вернуть поближе к родине, поедете по заявке Языльского сельсовета в деревню Верхутино, там вакансия молодого специалиста по пропаганде здорового образа жизни.

Артем опадает.

Яся внимательно наблюдает за происходящим и начинает понимать, что это ей напоминает. У Борхеса есть рассказ, где все мужчины Вавилона каждый лунный год тянут жребий: кто-то становится рабом, кто-то проконсулом. Кого-то объявляют невидимым и, как бы он ни кричал, его не услышат, как бы ни крал хлеб — не накажут. Кому-то нужно бросить в воды Евфрата сапфир из Тапробаны, другому, стоя на вершине башни, отпустить на волю птицу (и все). Кто-то по этому жребию судьбы должен насыпать или убирать песчинки на морском берегу. Кто-то должен умереть (соответственно, кто-то — убить его).

Вот же вам, двадцать первый век, та самая лотерея в Вавилоне! Ценителя драм энд бэйса, способного отличить ритм на 140 ударов в минуту от ритма на 170, делают на два года пропагандистом здорового образа жизни в деревне Верхутино.

Сама Яся спокойна и скорей заинтригована: именная стипендия и девятка в качестве среднего балла гарантируют, что ее оставят в Минске, причем скорей всего — со свободным дипломом, ведь вакансий в столице не так много.

На протяжении четырех томительных часов разворачиваются сцены, драматизмом могущие дополнить прозрачные витражи с муками Господними: жизни ломаются с эффектным хрустом: сына диссидента шутки ради определяют в газету МВД, с гарантированным присвоением звания майора милиции, Лялю Гуринович, комичную факультетскую красавицу, прописывают в Клетное, причем в названии вакансии звучит что-то связанное с коровниками; квадратноголовый лопух, прославившийся авторским произношением слов «эстренный вызов» вместо «экстренного вызова» и «микстер» вместо «миксера», уходит на телевидение; кого-то берут даже на киностудию.

И вот в зале звучит ее имя. Яся встает, выходит к проходу, к ней поворачиваются. Кейс интересен в контексте ее фамилии, всем хочется знать, на какие вершины карьеры занесет ее воля отца. Министр считывает титул личного дела слишком быстро, без привычной остановки и вопроса «Не дочка?» То есть он в курсах. То есть поставлен в известность.

— У вас хороший балл, — говорит он напряженно. — И вы были именным стипендиатом. — Он делает паузу и вздыхает, как бы не зная, как произнести то, что ему произнести надлежит. — Но у вас — не минская прописка.

По залу несется вздох. Однокурсники, конечно, знают, что Яся живет в Тарасове, как знают и то, что Тарасово во многих смыслах больше Минск, чем Минск, во всяком случае уж точно больше столица, чем Минск, так как все люди, которые управляют этой страной, продают этой стране и контролируют эту страну, обретаются именно там, в пяти километрах от кольцевой.

— М-да, так вот, с учетом не минской прописки… И большого количества неудовлетворенных заявок из регионов… Которые нашей комиссии надо ведь кем-то закрывать… Мы решили направить вас в город Малыги… Ой, секундочку… Малымыги! Нет, не так: Мал-мы-ги! Это возле Вилейкского района Минской области. Вы поступите там в распоряжение идеологического отдела Малмыжского райисполкома и будете устроены на ту вакансию, которые отдел посчитает нужной.

Над залом несется «О-о-о-о!» Соседка по ряду явственно и отчетливо произносит: «Ну ни хера себе», не позаботившись снизить голоса, а министр опустил голову — он как бы сам понимает, что сказал что-то странное. Ясины ноги продолжают нести ее к проходу, и декан замечает это и обращается прямо к ней: «Все! Спасибо! Садитесь!» Маленькая девочка в Ясе хочет поддаться этому волевому распоряжению и испуганно устроиться в кресло, но что-то, какая-то сила, та самая сила, которая отвечает в нас за формирование характера, толкает ее вперед, толкает, несмотря на то, что уже и министр поднял на нее непонимающий взгляд, и методистка шипит: «Сядьте на место!»

Яся прорывается через такие тернистые чужие ноги, добирается, спотыкаясь, до прохода, вырывается в него, идет, прожигая глазами явно пугающееся пухлое лицо чиновника — он боится, что она вцепится в него ногтями? ударит? Ведь он наверняка осознает, что, с учетом фамилии, и то и другое сойдет ей с рук. Потому что роли этого вот пухлого бобика и ее папы, чья фамилия стоит за половиной государственных инициатив, включая фонд того, чей портрет висит над сценой, — несопоставимы. Так вот, Яся выходит к сцене, поднимается по ступеням к самой трибуне, наклоняется к министру и, клокоча от бешенства, шепчет ему в лоб: «Это он распорядился? Он попросил? Он?»

И, ничего не видя от ярости, движется через трибуну и выходит парадной дверью, от души шарахнув полотном о косяк и понимая, что в ней что-то изменилось навсегда, навеки, и что так облегчающий жизнь талант возражать молча ей больше недоступен.

* * *

В кафе «Лондон» она берет себе генмайча, на два года прощаясь с уютным интерьером, с картонной моделью Вестминстерского дворца, с книгой Туве Янссон, лежащей на буккроссе, с парящими под потолком надувными шарами, со впечатанными барельефами в стену лондонскими такси, увенчанными разноцветными стеклышками вместо фар — теми самыми стеклышками, которые она когда-то собирала в лесной школе. Яся пьет пахнущий болотом и костром генмайча и приходит к грустной мысли, что прощаться с «Лондоном» нужно не на два года, а навсегда, ведь этот город, ее родной город, не терпит, когда что-то хорошее, что-то действительно любимое живет в его центре слишком долго, и она обращается к бармену:

— Можно, я тут у вас поживу? Можно спрячусь от всего мира? Меня хотят отдать в идеологический отдел Малмыжского райисполкома…

Тот соглашается сразу:

— Конечно! Ты можешь жить в корзине воздушного шара. Но там тесно. Так что лучше забирайся в такси — там сзади черный кожаный диван, сможешь спать, поджав ноги.

— Лучше я спрячусь между страницами «Мумми троллей».

Через полчаса она рассчитывается за генмайча и с трудом закидывает на плечо старую сумку «Cobra», в которой папа перевозил клюшки для гольфа, пока не купил полагающийся настоящему джентльмену воловий бэг «Lоuis Vuitton». Длинная и неожиданно вместительная «Cobra» забита до упора, запакован даже рулон туалетной бумаги, взяты пачка макаронов и банка тушенки — на тот случай, если Малмыги оправдают ее худшие ожидания. Яся, щурясь, выходит на стерильный солнечный свет проспекта Франциска Скорины. До автобуса на Вилейку остается полчаса.