Избранные дни - Майкл Каннингем

— Твой ужин.

Отец кивнул, но продолжал смотреть в окно. Вторую тарелку Лукас понес матери в спальню.

Она лежала в постели — как сегодня утром, когда он уходил, и как вчера вечером. Дыхание ее, этот невесомый, чуть скребущий звук, наполняло темноту. Лукасу на мгновение показалось, что квартира похожа на фабрику, а родители — на машины, которые всегда остаются собой, всегда поджидают, пока Лукас придет, потом уйдет, потом снова придет.

Он сказал с порога:

— Мама, я принес тебе ужин.

— Спасибо, милый.

Он поставил тарелку на столик возле кровати. Сам сел на краешек матраса рядом с неясным контуром матери.

— Может, тебе порезать? — спросил он. — Может, я тебя покормлю?

— Ты такой хороший. Такой хороший мальчик Посмотри только, что с тобой сделалось.

— Мама, это всего лишь пыль. Она отмоется.

— Нет, милый. Я так не думаю.

Он отломил вилкой кусок картофелины и поднес ей ко рту.

— Поешь, — сказал он.

Она не реагировала. Повисло молчание. К удивлению Лукаса, ему от этого стало неловко.

— Может, тогда музыку послушаем?

— Давай, если хочешь.

Он взял с прикроватного столика музыкальную шкатулку, повернул рычажок. Шкатулка тихо запела:

Если б с мольбою к небу воззвать,

Бой за свободу переиграть,

Снова заставить сердца их стучать,

К жизни вернуть наших милых.[4]

— Не сердись на меня, — сказала мать.

— Я и не сержусь. Ты хорошо сегодня поспала?

— Как тут уснуть, когда твой брат так шумит?

— Как он шумит? — спросил Лукас.

— Он поет. Пусть кто-нибудь ему скажет, что голос у него совсем не такой ангельский, как он думает.

— Саймон поет тебе?

— Ага, но слов я никак не разберу.

— Поешь немножко, хорошо? Тебе надо есть.

— Как по-твоему, он не мог выучить какой-нибудь другой язык?

— Тебе все приснилось.

Он снова взял вилку, поднес кусок картофелины вплотную к ее губам. Она отвернулась.

— Он с колыбели такой. Все время то плачет, то поет, как раз когда вздремнуть вздумаешь.

— Мама, пожалуйста.

Она открыла рот, и он, как только мог бережно, положил в него еду. Мать сказала с набитым ртом:

— Прости меня.

— Ты жуй. Жуй и глотай.

— Если б узнать, что ему от меня нужно, он, может, и отстал бы.

Скоро он понял по ее дыханию, что она уснула. Он напряженно вслушивался, пытаясь уловить голос Саймона, но в комнате было тихо. Тут он с тревогой подумал, что мать может задохнуться, подавившись картошкой. Собравшись с духом — он понимал, что поступает неправильно, но что ему еще оставалось? — Лукас засунул пальцы ей в рот. Там было темно и сыро. У нее на языке он нащупал картошку, уже пережеванную. Он достал эту кашицу и положил себе в рот. Потом жадно доел остаток ее ужина, пошел в гостиную и там проглотил свой собственный. Отец так и не сдвинулся со своего места у окна. Съев и его порцию, Лукас отправился спать.

А теперь она кажется мне прекрасными нестрижеными волосами могил.

Кудрявые травы, я буду ласково гладить вас,

Может быть, вы растете из груди каких-нибудь юношей,

Может быть, если бы я знал их, я любил бы их,

Может быть, вы растете из старцев или из младенцев, только что оторванных от материнского лона,

Может быть, вы и есть материнское лоно.

На завтрак ничего не было, но отец все равно уселся за стол и ждал.

— Отец, ты сможешь купить еды себе с матерью, пока я буду на работе? — спросил Лукас.

Отец покивал. Из стоявшей в буфете жестянки Лукас достал последние десять центов. Три он взял себе на обед, оставшиеся семь положил на стол перед отцом. Он надеялся, что отец сможет сходить в лавку и купить чего-нибудь поесть. Он надеялся, что отец с этим справится.

Сегодня надо будет узнать, когда выдают жалованье. Он не сомневался, что Джек сам хотел ему об этом сказать, но был слишком занят распоряжениями по фабрике. Еще он решил спросить у Джека, что именно производили машины, куда шли его кожуха. Он не был уверен, что у него хватит решимости задать так много вопросов сразу.

Рабочий день подходил к концу. Выровнял, зажал, потянул, снова потянул, проверил. К вечеру Лукас начал различать неясный звук, слышавшийся, когда зубья машины впечатывались в пластину, тихий на фоне всегдашнего шума машины. Он попытался понять, то ли это был новый звук, то ли оттенок обычного лязга, который он расслышал, только привыкнув к многосложности машинного бытия. Он прислушался внимательнее. Да, так оно и есть: сквозь скрип, издаваемый металлом зубьев, вгрызавшихся в более мягкий металл пластин, пробиваясь сквозь дребезжание блоков и шуршание ремней, слышался еще один звук, тихий, чуть громче шепота. Лукас наклонился ближе к машине. Ему показалось, что шепот этот исходит из ее недр, из темного закутка под вращающимся колесом, как раз из того места, где зубья впечатываются в пластины.

Он склонился еще ближе. Новый звук был ему и слышен и неслышен.

Сзади подошел Том и спросил:

— Что-нибудь не так с твоей машиной?

Лукас распрямился. Он не думал, что Том вообще замечает его. Было странно почувствовать, что ты на виду.

— Нет, сэр, — ответил он.

Быстро, с показным усердием он приладил новую пластину.

Джека он не видел до самого конца рабочего дня, когда Джек подошел к нему, сказал: «Порядок», поговорил с Дэном и исчез в сводчатом цеху. Лукас пережил мгновенное смятение, похожее на бред, — ему представилось, что он снова попал во вчерашний день, только называется он не средой, а четвергом. В замешательстве он позабыл спросить у Джека, когда дают жалованье. Но твердо решил спросить об этом завтра.

Лукас вышел с фабрики и пошел домой. По дороге на Ривингтон-стрит ему попался сумасшедший, который все кричал о каком-то огненном дожде (или о вожде?). В сточной канаве лежала кость цвета слоновьего бивня с мослами по обоим концам, выдававшая себя за некую драгоценность.

Он, как и в тот раз, захотел пойти к Кэтрин, но вместо этого принудил себя идти прямо домой. Дома он застал мать стоящей посреди гостиной на ковре, за который она так сильно переплатила. На мгновение — только на одно мгновение — показалось, что она снова стала самой собой, что она приготовила ужин и поставила на огонь чайник.

Она стояла как вкопанная в своей ночной рубашке. Волосы рассыпались по плечам, а отдельные жидкие прядки в беспорядке торчали в разные стороны. Лукас никогда еще не видел ее такой — в гостиной с неприбранными волосами. Он молча застыл на пороге, не зная, что делать и что говорить. Заметил, что отец стоит у окна со своей дыхательной машиной и смотрит не на улицу, а в комнату. Заметил, что отец смущен и напуган.