Блестящее одиночество - Людмила Пятигорская

«К нам на прошлой неделе лектор учить приходил, — продолжал Светящийся. — Ты быть не мог, ты в квартире у Пиздодуя дежурил. Наши-то строчили, скрежетали, завинчивались, а я, брат, все до последнего слова запомнил. В тайну слога проник. Это вам, говорит, не говорильня старого партийного образца, ей обучить не мудрено, пустозвон, метель слов, каждый умеет. А новый способ мышления — от обратного. Сначала, говорит, насильственно, до одурения, облагораживаешь язык: вместо „пиздеть“, для затравки, „базарить“, чтоб самому стремно не было, а уж только потом, это следующая ступень, „говорить не по существу“, „расходиться со здравым смыслом“, „отклоняться от темы“ и так далее. Вместо „запиздеть“ через „слямзить“ и „развести“ к „взять не свое, что, однако, по нашему лягушачьему праву, тебе же и принадлежит“. И тут, говорит, себе никакой пощады, а потом глядишь, говорит, а ты раз — и совершенно другой, преображенный, мать бы была, не узнала. И мыслишь по-новому, сам не знаешь о чем. И такие, говорит, вещи соображаешь, что сам не рад. Что ни пизди, умно. Классику, классику, брат, читай!»

«Да я и читаю, — сказал Лопоухий, разведя ушами. — Вот „Фрегат Палладу“, „Дворянское гнездо“ прочел». — «Ну?! — возопил Фосфорический и от зависти зачадил. — Врешь, небось, а?» — «Ну, вру, — легко согласился Ушастый. — Ну и что? Натура моя не приспособлена к разным их пакостям — „не извольте беспокоиться“, „мне велено удержать с вас“, да „не угодно ли“, да „что до дела касается“. Благородство словесного дара! Так вот уж и нет — припяздь собачья и ничего больше! А где ломовые инструкции? Где указания? До них-то в этом сумбуре и не доходит! Слушаешь, слушаешь, уши вянут. Вот и давеча, когда в штабе сидели, Восковой базар свой повел и к Смотрящему Вперед с вопросом сунулся: а — что-то навроде — каковы у них лошади, да причаят ли, мол, огни? При чем тут лошади? Что за огни? Когда вам, Фосфорическим, велено светиться по одному, да и то в самых критических случаях! Ничего напрямую не скажет, все через жопу. А у меня от страха уши торчком. Сижу — ни хуя не понимаю, чего делать, куда бежать». — «Да это он инасказительно, — пояснил Фосфорический. — Чтобы полней описать картину. Метафора сильна своей глубиной и охватом, — помнишь, Бальзамир говорил? Да уж заодно и новый внутрилягушачий язык лоббируют. Вместо того чтобы, к примеру, сказать: ебена мать, обосрало вас, что ли? или конкретизируя: вы что, педарасы, еще машин к подъезду не подогнали? чем же вы там, говнюки, занимаетесь? и так далее, что каждый чужой без труда поймет и против нас же использует, они говорят литературной метафорой: данный зарок — навеки урок, что понятна только своим, немногим». — «А-а-а-а, — сказал Лопоухий и почесал за ушами. — То-то поди…» — «Отсюда и одежда, и все, и ногти. В лягушатнике все должно быть прекрасно, никакой расхряданности, нехлюйства. В этом и есть наша сила, — резюмировал Фосфорический. — Сила тела и разума». На берегу, вблизи, кто-то громко вздохнул.

«Стой, кто идет!» — закричал Фосфорический и ярко осветил со спины силуэт грузного мужика, который сидел, ссутулясь, в прикованной к берегу лодке и слегка на волнах покачивался. «Да не иду я никуда, некуда мне идти», — грустно, спиной, ответил мужик. Ушастый с жадностью волкодава вцепился в его плечо, продрав когтями рубаху, и как следует тряханул. Мужик перестал качаться, замер и оценил, серьезна ли перепалка.

«Да я вот, братки, только что в Москву, с поезда. Везде, поди, был — Питер видел, Витебск, Казань, а вот Москву не случалось. Сижу вон, любуюсь! Ширь-то какая, размах! Столица!» — неожиданно благодушно сказал мужик, простирая Москве объятья и медленно разворачиваясь, словно не в силах был оторваться от красот реки и того берега, где, впрочем, ни хрена не было видно, лишь линия фонарей вдоль шоссе, уводящая к горизонту. Некоторое время мужик и те двое, выпучив глаза, смотрели друг на друга. Впрочем, мужик был в черных очках, и куда он конкретно смотрел, осталось неясным. Также он был в черном берете, черных перчатках, а приклеенные усы торчали нелепой щеточкой. Фосфорический и Ушастый напряженно соображали.

«Ты чего?» — спросил мужик Светящегося, не дожидаясь, пока тот спросит первым. «А чего?» — испугался Фосфорический и даже окинул себя взглядом, все ли в порядке. «Отсвечиваешь, глаза слепит». У Светящегося в мозгу понимающе законтачило, и он скромно притух. «Так-то, а то из-за вас и по ночам в черных очках ходи, — сказал мужик, но очков не снял, даже наоборот, прислюнил дужку за ухом. — Слыхали мы про таких, слыхали, и до нас, до Малопиздова, слух дошел. Будто завелася на Москве порода такая, русские — не русские, мужики — не мужики, кто Большеухий, кто Задом Ходящий, кто какой, разные, но все Когтистые. Это у вас ген такой, что когти стальные внутрь растут, и обречены вы, говорят, их еженощно подпиливать». Ушастый и Фосфорический заулыбались и дружно закивали головами, в подтвержение выставляя свои когтистые лапы. «И будто, — продолжал мужик, внутрь себя содрогнувшись, — не рождены вы от бабы натуральным путем, а по-другому, иначе взрощены — кто из тухлых яиц, кто из личинок, а кто из сорных семян взошел, это уж как придется, смотря какие на вас потребности, так как каждый из вас только одно что-то умеет: тырить, лягаться, канючить — ну и так далее. Но есть и такие, что чуть не из трупьих клеток воссозданы, вроде как Перепончатые — аристократия, они самые из вас главные и бесполезные, ничего не умеют, но властью над вами кормятся. Но, как вы все вырастаете, роднит вас одно — силища в вас агромадная, нечеловеческая, все вам подвластно, вода ли, огонь…» — «Да ладно…» — застеснялся Фосфорический, ковыряя носком начищенного ботинка влажный песок. «Во брешут! Во люди! — взволновался Ушастый. — Да чтобы и вправду такая стать! А? Эх!» И он в сердцах заплюскал ушами.

Напоследок мужик сделал признание, что затем и в Москву приехал, чтоб на породу такую своими глазами взглянуть и, коли натура позволит, потомственно с ней породниться, став во главе новой нечеловеческой расы. Фосфорический обменялся с мужиком рукопожатием, поцарапав тому ладонь, и сдуру пообещал протекцию, хотя, ввиду незнакомства с процессом деторождения, гарантий не дал.

Разговор стоил Степану крови. Разыграл он его блестяще, перехватив инициативу и не дав тем двоим хорошенько опомниться. Ну а теперь рвалось в висках сердце, по спине, снизу вверх и обратно, проносились галопом мурашки. Именно так — это были они, те, которые его упустили, выйдя за минералкой, когда он вздремнул. Пиздодуев снял очки, стянул кожаные перчатки и вытер беретом потную рожу. Перевалился через борт лодки, отпечатав в песке лицо, и на нетвердых гибких ногах потрусил с берега прочь.

Кладбище

«Ничего, ничего, держись, сдюжим, — обратился к себе Степан, перелезая через кладбищенскую стену с намерением там схорониться. — Мы с тобой не таких видали. А эти-то — что? Выродки, нелюди, бред собачий». Оказавшись по другую сторону кирпичной стены, отделявшей живых от мертвых, Пиздодуев чуть-чуть отдышался. Огляделся, привыкая к тьме.

Картина медленно разъяснялась. Сквозь кроны деревьев начали пробиваться еле заметные вспышки звезд. Всплыл ошметок луны. Прошмыгнула и где-то в Замоскворечье упала комета. Прямо перед Степаном и дальше засерели кресты. Вытянув руки, он двинулся в глубь кладбища. Несмотря на сушь, почва была рыхлой и сыроватой, как будто здесь, в городе мертвых, царил свой, независимый от погод, вечный порядок. Степан проваливался в какие-то ямы, карабкался вверх по комьям земли, опять оступался, снова проваливался, вконец изнемог, нащупал холмик могилы и приник к нему горячим лицом. Земля отдавала плесенью и затхлым мхом. В ноздрях критически щекотало, и Пиздодуев, схватившись за нос, чтобы предотвратить предательский чих, наткнулся на фальшивые, щеткой, усы. И вот тогда он подумал о Сыркине, который этими вот усами спас ему жизнь, подумал с таким вдруг теплом и любовью, что брызнули слезы, и он, уткнувшись в землю лицом, зарыдал.