Гротеск - Нацуо Кирино

Похоже, те, кто пострадал от дедовой предприимчивости, как-то связаны с этим инспектором, подумала я. Он сам, скорее всего, выращивает бонсай или же работает здесь, в саду, откуда дед, наверное, воровал деревья. Может, он обещал этим людям что-нибудь — к примеру, купить или продать бонсай — и они попали на деньги. Этого старикана назначили следить за дедом, чтобы трюк с бонсаем не повторился. Видимо, он собирался выполнять полученное задание до конца дней своих. Мне стало жалко деда.

Сотни горшков с деревьями выстроились в саду ровными рядами на стеллажах из толстых оструганных стволов. Среди них я заметила большую сосну, вроде той, которой так гордился дед. Мне показалось, что она гораздо красивее и дороже дедовой.

— А что, дедушка действительно в бонсае ничего не понимает?

— Он не специалист, — фыркнул инспектор с таким видом, будто я сморозила полную глупость. Его лицо сделалось злым, непримиримым, от мягкости не осталось и следа.

— Вы говорите, что дедушка обманывал людей. Они, должно быть, очень богатые.

Я подумала, что дед, одержимый любовью к бонсаю, закипал от злости, имея дело с богачами, которых дурачил. Как люди могут выкладывать такие деньги за какие-то горшки? Просто в голове не укладывается. Мне казалось, что здесь больше виноваты как раз те, кого одурачили. Судя по тому, как энергично жестикулировал инспектор — будто разгребал вокруг себя воздух, — он, конечно, смотрел на это дело иначе.

— Здесь многие разбогатели, когда им выплатили компенсацию за то, что они лишились возможности заниматься рыболовством. Здесь же раньше океан был.

— Что? Океан?

Я непроизвольно вскрикнула, забыв о бонсае и обо всем остальном. Мне вдруг пришло в голову, что чувство, возникшее между моими родителями, энергия, которая была в нем заключена, испарились почти без следа в момент, когда на свет появилось их потомство. Порожденную ими новую жизнь, то есть меня, надо было выплеснуть в океан. Я много об этом думала. Жизнь с дедом, в конце концов, и стала для меня этим океаном, где я обрела свободу. Океаном, вобравшим в себя и тесную квартиру, пропитавшуюся запахом бриолина и старости, и бесконечную болтовню деда, и мою заставленную горшками с бонсаем комнату. Все вдруг случайно совпало, к моей радости, и я решила здесь остаться.

Придя домой, я рассказала деду о встрече с инспектором из «Сада долголетия». Он удивился и спросил:

— И что он обо мне сказал?

— Сказал, что ты не специалист в бонсае.

— Вот свинья! — вскипел дед. — Сам же ничего в этом деле не смыслит. Видите ли, получил от района приз за «настоящий дуб»! Курам на смех! Ха-ха-ха! Так каждый сможет — швыряться деньгами, выбрать хорошее дерево… Это же надо! Пять миллионов заломил! Он же понятия не имеет, что значит вдохновение.

После нашего разговора он целый день провел на балконе, общаясь с деревьями.

Как я потом узнала, старичок-инспектор прежде работал в администрации района, а после выхода на пенсию стал гидом в «Саду долголетия» и вызвался надзирать за дедом. Старичка этого уже нет в живых. Когда мы с дедом узнали, что он умер, у нас будто камень с души свалился. Но какая-то связь между нами осталась: я сейчас работаю в муниципальном управлении, а сын инспектора — депутат районного законодательного собрания. Как так у людей получается? Не понимаю.

Что с дедом? Пока живой, но впал в маразм и почти все время спит. Меня не узнает, показывает пальцем и спрашивает: «А это кто?» — хотя кто, как не я, ухаживала за ним, меняла памперсы. А то вдруг начинает звать мою мать и учить ее уму-разуму: «Сделала уроки? Смотри, не будешь учиться — воровать пойдешь!» Меня так и подмывает сказать ему: «Кто бы говорил! Ведь сам был жуликом», — но позволить себе такое я не могу. Ведь я имею право на его муниципальную квартиру, только пока он жив.

Конечно, я хочу, чтобы мой дед жил долго-долго, скромно и достойно. Что же до вдохновения… Похоже, это слово навсегда стерлось из его памяти. Уход за дедом отнял у меня все силы, и в позапрошлом году я все-таки определила его в дом престарелых «Мисосадзаи». И помог мне с этим делом сын старичка инспектора. Получается, в районе Р. социальное обеспечение в самом деле на высоте.

Дед в самом деле был у нас в округе чем-то вроде палочки-выручалочки, делал самую разную работу. Я активно старалась ему помогать — как могла, не только отвечала на телефонные звонки. Было очень интересно общаться с людьми — такого опыта у меня не было. Когда я жила с родителями, к нам почти никто не приходил. Отец предпочитал общаться с соотечественниками и с семьей их, как правило, не знакомил. Мать тоже сторонилась соседей, у нее не было ни одной настоящей подруги. Она ни разу не зашла в школу, где я училась, и уж, конечно, не числилась в родительском комитете. Вот такая у нас была семья.

Когда я только поступила в школу и еще не была знакома с Кадзуэ, произошел такой случай. Вернувшись после занятий домой, я обнаружила в тесной прихожей на затоптанном полу три пары женских туфель. Две пары — обыкновенные черные, на низком каблуке, — и остроносые лакированные «лодочки» на шпильке. Их я сразу узнала — такие носила знакомая деда. Та, что по страховой части.

Этой незамужней даме было уже за пятьдесят. Как я слышала, она была особа оборотистая, и дела на работе у нее шли хорошо. Жила в том же муниципальном доме, но на общем фоне выделялась — не боялась ярко наряжаться, ездила на красном велосипеде. «Не иначе привела кого-то к деду. Опять его помощь понадобилась», — подумала я, вбегая в квартиру. Эта дама, обслуживая клиентов, предлагала им и услуги, которые мог оказывать дед. В нашем доме жильцы часто помогали друг другу.

Не снимая школьной формы, я прошла на кухню, вскипятила чайник. Приготовила чай и понесла в гостиную. Она маленькая — всего-то метров семь. Там устроились страховщица и, прижавшись друг к другу, еще две женщины, лет сорока. Напротив восседал дед. Обе гостьи выглядели неплохо, одеты дорого и со вкусом. «Сразу видно, у людей есть профессия», — подумала я. Такие всегда в хороших чулках, с макияжем. Посмотреть приятно. В моем представлении они должны работать в магазинах, где торгуют импортными фирменными вещами, или в ресторанах, расположенных в самых людных местах.

Та, что была в синтетическом платье с танцующими бабочками на желтом фоне — не иначе, от Ханаэ Мори,[5]— скользнула по мне строгим взглядом и продолжала:

— Так вот…

У женщины была злая физиономия с толстым слоем косметики. Ее товарка, в скромном пепельном костюме, хранила мрачное молчание. Я села рядом с дедом, обхватив колени, и стала слушать. Мое появление возражений ни у кого не вызвало.

— За всю жизнь я только два раза удивлялась — когда сталкивалась с благоверными своих любовников. Вот это был номер! Обе еще те клячи — толстые, неуклюжие. Почти старухи. И почему только мужики терпят таких уродин? Стоило мне их увидеть, сразу к мужьям пропадал весь интерес, Напрочь! Даже противно становилось — ну, если уж с такими живут… Я и сказала, что ей тоже на его жену поглядеть надо. Да и я бы посмотрела. Может, опять удивлюсь, по третьему разу.