Ненавижу семейную жизнь - Фэй Уэлдон

В солидном ранневикторианском особняке моей сестры Серены в административном центре графства каменные ступеньки ведущей из полуподвала лестницы стерты в середине башмаками множества слуг, сновавших вверх-вниз, вниз-вверх. Казалось бы, их тяжелое дыхание до сих пор должно отдаваться здесь эхом, но нет, не отдается. В той комнате, где сейчас у Серены кабинет, умерла ее свекровь, но она очень редко об этом вспоминает, хотя и уверяет всех, что привидение свекрови здесь появляется в канун Рождества. То есть на самом деле ей однажды померещилось, будто старуха свекровь вышла из гостевой спальни и скрылась в ванной, но, вглядевшись хорошенько, Серена никого не обнаружила. Она утверждает, что привидение ее свекрови — добрый дух. Но когда я говорю: “А вот я видела призрак живого Себастьяна в его мастерской”, — она отказывается мне верить. Хочет владеть монополией на контакты с миром паранормальных явлений. Но мало ли чего мы хотим.

Я живу в маленьком сельском домике, который служит людям жилищем уже добрую тысячу лет. Название деревушки близ Коршема в Уилтшире, где он стоит, упоминается в “Книге Судного дня”[5]. Наверняка владелец находился на нижних ступенях общественной лестницы, может, был даже не владелец, а арендатор. Первоначально в доме было всего одно помещение, в нем жила и семья хозяев, и их скот, и слуги. Потом построили наружную лестницу и две комнаты наверху. Хозяйская семья переселилась наверх, а слуги и скотина остались внизу. Какое-то время спустя появились надворные постройки, и скот отделили от слуг. Телятник давным-давно превращен в жилое помещение. А сзади к дому пристроили мастерскую, сейчас там занимается живописью дух Себастьяна, но скоро, я надеюсь, он сам снова встанет перед мольбертом в своей телесной оболочке.

Иногда я просыпаюсь посреди ночи от ужаса: вдруг Себастьян поведет себя как многие мужчины в старости после операции на сердце, возьмет и захочет изменить свою жизнь, а изменить жизнь означает в числе прочего и расстаться с теми, кто тебя любит. Такое случилось с Сереной, может случиться и со мной. В такие бессонные ночи дом скрипит, стонет и вздыхает, потому что он очень старый, а может быть, это звучат голоса тех, кто жил здесь до меня, и это не только хозяйки и хозяева, это и их слуги, их свиньи, лошади, овцы. Ах, поверьте мне, мы никогда не остаемся одни. По ночам трубы центрального отопления клокочут, будто сошли с ума.

Но вернемся к молодым и влюбленным, к тем, кто плодится и размножается и живет в настоящем, то есть к Мартину и Хетти. Мартин, надо отдать ему должное, интересуется прошлым гораздо больше, чем многие, хотя бы потому, что оно — полный контраст той прекрасной утопии, которую он и его друзья надеются построить. Сейчас он объясняет Хетти, которая сидит в своем кресле для кормящих матерей точно в ловушке (кресло антикварное, его подарила ей Серена) и кормит грудью Китти, что этот непрерывный ряд примыкающих друг к другу домов, в одном из которых они живут — две комнаты наверху, две внизу, — был построен для ирландцев-землекопов, которых привезли на строительство важнейших станций железной дороги, связавшей Лондон с промышленным Севером, краем его, Мартина, предков. Сент-Панкрас, Кингз-Кросс, Юстон, Марилебон — землю копали вручную, лопатами, и уносили на носилках, так был насыпан нынешний Примроуз-Хилл.

Хетти предпочла бы жить в более просторном и респектабельном доме, пусть даже он не будет историческим памятником, но им такое не по средствам, и как бы там ни было, говорит Мартин, надо быть благодарным за то, что у них есть.

Землекопы жили по шесть человек в комнате, а сейчас здесь всего двое взрослых, один ребенок, и вот теперь появилась няня. Наверху в спальне до сих пор сохранился старинный камин, в котором рабочие жарили мясо и картофель на углях, которые они подбирали на стройке Кингз-Кросс. В тридцатых годах к дому пристроили крошечную кухню и ванную, они заняли почти весь двор, где никогда не бывает солнца. В маленькой, выходящей во двор спаленке, дверь в дверь с нынешней спальней Мартина, Хетти и Китти, теперь будет жить Агнешка.

В доме есть центральное отопление, оно газовое, и газ природный, он поступает к ним не из угольных шахт, а со дна Северного моря. Он чище, но гораздо дороже, счета за него приводят Мартина и Хетти в содрогание. Но по крайней мере всем, кто к нему причастен, начиная от рабочих на нефтяных вышках до контролера, который считывает показания счетчика — вернее, оставляет квитанцию и бежит дальше, — сейчас пристойно платят. Так, во всяком случае, говорит Мартин. Его отец, дед и прадед боролись за это благополучие и справедливость и добились их. Лотерейный билет теперь всем по карману!

Начальство недавно попросило Мартина написать две статьи о казино и объяснить настроенной против азартных игр публике, что это полезные, приносящие людям радость заведения, и он взялся писать, хотя и не вполне уверен, что казино выполняют именно такую роль. Однако он держит свои возражения при себе, ведь к этой проблеме, как и к любой другой, можно подойти с разных сторон, и вряд ли было бы разумно слишком рьяно ломать копья в защиту не такого уж важного принципа, мы нынче живем в век релятивизма, а Хетти ничего не зарабатывает, и начинать борьбу, чтобы пройти, как он надеется, в парламент, еще слишком рано.

Наша нравственность, как недавно поняла Хетти, определяется тем, что мы можем себе позволить, а что нет. Она может себе позволить меньше, чем Мартин. И все равно терзается виной из-за того, что дала Китти пустышку, желая унять ее крик. Чувство вины для души то же, что боль для тела: это сигнал о неблагополучии. Что может быть вульгарней гендерных сопоставлений, Хетти первая это скажет, и все же мужчины, наверное, легче справляются с эмоциями, чем женщины.

Наверное, не стоило мне соглашаться с Хетти, что ей лучше вернуться на работу. Она теперь корит себя за то, что наняла няню: чужие руки будут успокаивать плачущую Китти, чужой голос — убаюкивать. Хетти и без того день и ночь изводится с тех пор, как родила Китти, — без чувства вины нет матери, как нет вина без винограда, — а теперь она еще должна волноваться, как-то там Агнешка будет относиться к ее ребенку, а ребенок к Агнешке и примет ли Агнешку Мартин, а она — его.

Хетти придется очень быстро овладеть искусством дипломатии. Не легче ли примириться со скукой ухода за ребенком и ждать, пока Китти вырастет? Меня подмывает позвонить Хетти и сказать: “Остановись, не надо!”, но я запрещаю себе. Моя внучка не создана для семейной жизни. Как Агнешка повлияет на характер Китти? Вдруг она помешает ее правильному развитию, научит выплевывать еду, ругаться нехорошими словами? Я бабушка Хетти, и я волнуюсь. Чувство вины передается из поколения в поколение.

В шестидесятые годы, когда нам с Сереной было едва за тридцать и мы жили рядом на Колдикотт-сквер, няни у нас буквально мелькали, сменяя друг дружку. Почти все они были славные девушки, таких, чтоб одни сплошные недостатки, почти не попадалось. И каждая оставила свой след. Я убеждена, что и у моих детей, и у детей Серены по сей день сохранились привычки, которые они переняли у этих девушек.