Мачо - Надежда Нелидова

Мальчишки во дворе хвастались друг перед другом выпрошенными у геолога штучками, компасами, волнистыми минералами. А мальчик стискивал зубы, отворачивался и уходил. Он ни за что в жизни не стал бы попрошайничать. И втайне мечтал, чтобы тот заметил кроткую красивую мать…

Мальчик вспомнил, как несколько лет назад, в сбитой набок шапке, размахивая ранцем, взлетал по лестнице, и на нетерпеливый стук открывала мать. Он радовался, что у неё сегодня отгул, и она не проводит в своей библиотеке нескончаемые читательские конференции, и дома вкусно пахнет ягодными киселями и компотами, которые она такая мастерица варить, и которые они так любят с отцом!

И та же площадка была свидетельницей совсем иных времен. Тогда он потерял ключ и упрямо стоял под дверью, чтобы только не идти в библиотеку и не чувствовать на себе отвратительного ласкового взгляда. Она всегда смотрела на него так, что он сам себе начинал казаться голеньким младенцем в ванночке. Он простоял тогда четыре часа, плача от жалости к себе и гнева на мать. И чем больше понимал, что мать не виновата, тем больше злился. И выколупывал в штукатурке большую дыру.

Мальчик присел на корточки, чтобы ощупью найти эту дыру. И сразу услышал из-за стены негромкий, несмотря на поздний час, звук работающего телевизора у соседей.

Это были молодые парень и девушка, поженившиеся не так давно. И больше всего на свете они боялись выглядеть немодными. Но так как в моде нынче было богатство, то им, бедняжкам, туго приходилось. Они питались картошкой, жаренной на маргарине, не заводили ребёнка.

Последним «писком» с их стороны была цифровая плазма, купленная в кредит. Они с головой влезли в долги, ахая, удивляясь собственному безрассудству и храбрости. Зато теперь включали в выходные телевизор на полную мощь, начиная с утренних передач и до ночи.

Они были жалки и достойны безусловного презрения, они были убоги и нищи, по сравнению с Иэном и Орией Дуглас-Гамильтонами. Слониха в лепёшку топтала их автомобиль, они в джунглях разбивали свой самолёт и жалели лишь потерянное время, в которое могли сделать новые открытия в тяжёлом слоновьем мире.

Мальчик ещё посидел на корточках, прислушиваясь. Скоро молодая пара поднатужится и купит подержанную иномарку. «Тужьтесь, тужьтесь, да не пукните», – пожелал добродушно соседям. Он встал и тщательно отряхнул брюки на коленях. Лирического настроения как не бывало!

В комнате его встретила кутавшаяся в пуховую шаль мать. Она сказала, виновато улыбаясь: «Вот… Не спится, сынок». Ещё вчера он, передёрнув плечами, обошел бы её, буркнув: «Шпионка. Всё бы ей шпионить». Но сейчас только нагнул голову, как бычок.

Мать, боясь поверить, протянула руку и нерешительно провела по стриженой макушке. Она едва справилась с желанием сильно охватить ладонями голову и зацеловать. Но, испугавшись, что спугнёт, дала ему уйти… Господи, какая у него старенькая штопаная курточка, рукава лоснятся. Как это, должно быть, мучает и унижает его, особенно его. Немедленно, завтра же занять денег у Клавдии (ах, сколько можно!) И мать озабоченно думала, как ей в очередной раз выкрутиться из положения.

Но эта озабоченность была ей приятна. Её старшенький будет снова с ней, он поворачивается к ней, она чувствует это. Он добрый мальчик, просто у него трудный возраст. Ведь он без напоминаний покупает, по мере истёртости, новые перчатки. И смастерил к табуретам ручки, чтобы было удобнее взбираться.

Утром он позавтракал, как обычно, с книгой, установленной за тарелкой с кашей. Вышел из дома и зашагал прочь, ни разу не оглянувшись. На его плече висел рюкзак, набитый плотнее обычного. А в комнате над раскладушкой, где висели фотопортрет Жака-Иа Кусто и картинка с головкой Нефертити, желтели четырехугольные пятнышки.

Он не сошёл у школы, а поехал дальше на железнодорожный вокзал. Впервые за последние годы ему было легко дышать. Мысль, постоянно тревожившая его и одновременно наполнявшая смыслом его существование, наконец, обещала превратиться в реальность.

«Человек настолько привыкает к жизненному расписанию, продиктованному ему другими людьми, что боится хотя бы в малом нарушить это расписание, выйти из графика, упаси Бог, оспорить или предложить взамен что-нибудь новенькое», – думал он, сжимая и разглаживая в кармане паспорт и конверт с московским адресом отца.

Светило солнце. Пронзительно кричали воробьи. Оттого, что мальчик не поехал в школу, небо на землю не упало, землетрясением и прочими катаклизмами не пахло. «Ничего страшного и необычного в том, что я делаю, нет. Только не стоит задумываться».

У вагона сонная проводница проверяла билеты. Мальчик испугался, что она не пустит его: билет был дорог, он купил его на украденные сегодня у матери деньги из чайной жестяной баночки. Он мысленно легко оправдал себя, и его совесть была спокойна. Проводница надорвала билет и равнодушно отвернулась. Всё было как обычно. Это покоробило его. Ему казалось, что всё, что теперь будет окружать его и входить с ним в контакт, должно быть совсем иным, иметь на себе особый отпечаток. Какой, мальчик и сам толком не знал.

В купе уже сидели два пассажира.

Долговязый, с веснушчатым лицом милиционер («с окружной конференции блюстителей порядка», – усмехнулся мальчик) только что сходил в туалет и вернулся с выстиранными носками, которые аккуратно развесил на горячей трубе. И теперь сидел, вытянув босые белые ноги, и с наслаждением шевелил пальцами. От сохнувших носков и от ног крепко пахло. Полный, корректного вида мужчина читал газету и с неудовольствием поводил носом.

«Это последнее, что я вижу в этом городе», – решил мальчик.

– Каникулы? – подмигнул мужчина и тут же углубился в газету.

Поезд дёрнулся и быстро стал набирать ход. За окном проплывали станционные здания, фигурки в жёлтых жилетах. На насыпи у путей были выложены выщербленные, заросшие жухлой травой каменные буквы полувековой давности: «КПСС НА ВСЕ ВРЕМЕНА!» Тётка в жилете грязной метлой выметала припорошённый углём снег с каменных букв.

Проводница принесла чаю. Мальчик подсчитал на ладони мелочь, прикинул и взял два стакана. Он сидел, глотая горячий горький чай, посматривал за окно и улыбался.

В последнее время с пунктуальной Викторией Евгеньевной стали твориться странные вещи. Подойдет к холодильнику, откроет и задумается. Долго стоит, вспоминает, махнет рукой и пойдет по делам дальше. Через некоторое время вспомнит: да за ветчиной же шла! Пообедает за книгой (выработалась от одинокой жизни такая привычка), завернет ветчину в бумажку и отнесет: книжку в холодильник, ветчину за стекло на книжную полку. И, конечно, наткнется через месяц на позеленевший скукоженный ветчинный кусок, когда в нем червячки заведутся.

Весной на мамину могилку вместо петуньи чуть не высадила семена брюквы кормовой. Бог не попустил: в последнюю минуту надела очки, прочитала на пакетике: «Брюква кормовая». И маме была бы обида, и от людей стыдно… А-то еще: варит суп с фрикадельками. Засмотрится на всплывающие, теряющие центр тяжести, переворачивающиеся, как айсберги, в бульоне розовые мясные кусочки, задумается и в доходящий уже суп вместо приправы возьмет и высыплет чайной заварки. Не раз приходилось выливать содержимое всей кастрюли в унитаз.