Калигула - Игорь Князький

Военный успех позволил и Октавиану обрести единоличную власть в Риме, так что армия вправе была полагать себя той самой единственной силой, которая подарила римлянам и единоличное правление, и самого правителя. Но то, что случилось после смерти Августа на берегах Рейна, было совершенно новым явлением, ибо если ранее участие легионов в борьбе за высшую власть в Риме зависело от воли тех, кто эти легионы возглавлял, то теперь армия сама решила сказать свое веское слово, решая судьбу наследия Августа. Поразительно: законопослушнейшему Германику предлагалось стать мятежным претендентом на власть принцепса, каковая уже вполне законным образом перешла к родному дядюшке его Тиберию.

Окажись на месте Германика более тщеславный или просто менее верный своему долгу человек, то Риму вновь пришлось бы испытать все ужасы гражданской войны и вообще неизвестно, кто в этом случае в конце концов утвердился бы на Палатине. «Но чем доступнее была для Германика возможность захвата верховной власти, тем ревностнее он действовал в пользу Тиберия»{41}.

Искренность и безусловная честность Германика не могут быть подвергнуты сомнению. Он знал о своей популярности в войске, и легко представить себе, как, услышав хотя бы намек на согласие, его провозгласили бы верховным правителем Рима не только мятежные легионы Нижней Германии, но и пока еще колеблющиеся верхнегерманские легионы, которые едва ли удержал бы в повиновении Гай Силий. А ведь восьми легионам закаленных, испытанных в боях воинов Тиберию в тот момент, пусть он и сам блистательный полководец, в Италии противопоставить было нечего, кроме нескольких когорт преторианцев. Призвать в Италию легионы с других рубежей Империи принцепс мог попросту не успеть. А поскольку сам Германик полководческим даром отнюдь не был обделен, то предугадать результат его возможного похода на Рим несложно… Тем большее уважение вызывает решимость полководца усмирить мятежников и обеспечить мирный переход власти к Тиберию, не допустив гражданской войны.

Узнав о мятеже, Германик немедленно отправился к легионам. Мятежные воины встретили его внешне покорно, но стоило полководцу оказаться внутри лагеря, как его засыпали жалобами. Германик начал разговор с воинами с требования, чтобы они не стояли постыдным для римских легионеров скопищем, а стали по своим подразделениям — манипулам, а также выставили перед строем знамена, дабы обозначить когорты. Опытный военачальник, несмотря на свои еще достаточно молодые годы, Германик правильно рассчитал, что начало восстановления строя уже является началом восстановления воинской дисциплины, что не может не способствовать и восстановлению общего порядка. Солдаты нехотя, но повиновались — уже хороший знак. Речь свою Германик начал с прославления покойного императора, затем и Тиберия, императора здравствующего, сделав упор на славные победы и триумфы великого полководца, справедливо напомнив воинам, что одержаны эти победы были Тиберием в Германии как раз вместе с этими самыми легионами. Затем в доказательство своей правоты и неразумности действий мятежных легионеров он поведал воинам о единодушном принятии Италией Тиберия как верховного правителя, подчеркнул верность законному принцепсу Галлии, основные области которой он сам только что привел к присяге на верность новому императору. Однако эти патетические слова, пусть и соответствующие истине, были встречены со стороны легионеров молчанием, что было явно дурным предзнаменованием. И вот, когда Германик стал укорять мятежников, спрашивая, как могли они забыть свой воинский долг, поднялся ропот, а едва Германик опрометчиво поинтересовался, где их трибуны и центурионы — неужто он не знал, что несчастные давно пребывают на дне Рейна? — возмущение достигло апогея.

Безусловно, Германик допустил серьезную ошибку. Патетический тон, взятый им, мог быть воспринят воинами, доведенными тяготами службы и разного рода несправедливостями до исступления, только самым скверным образом. Германик восхвалял покойного Августа… а при ком, спрашивается, все эти несправедливости стали обыкновенным делом в армии? Да, Тиберий во главе именно этих легионов заслужил на полях Германий свой триумф, но почему он не сделал ничего, чтобы улучшить положение тех, кому он во многом обязан своими победами? Потому-то в ответ на речь Германика «воины обнажают тела, укоризненно показывая ему рубцы от ран, следы плетей; потом они наперебой начинают жаловаться на взятки, которыми им приходится покупать увольнение в отпуск, на скудость жалованья, на изнурительность работ, упоминают вал и рвы, заготовку сена, строительного леса и дров, все то, что вызывается действительной необходимостью или изыскивается для того, чтобы не допускать в лагере праздности. Громче всего шумели в рядах ветеранов, кричавших, что они служат по тридцать лет и больше, и моливших облегчить их, изнемогающих от усталости, и не дать им умереть среди тех же лишений, но, обеспечив средствами к существованию, отпустить на покой после столь трудной службы»{42}.

Если бы воины ограничились только перечислением своих бед, Германик мог бы ограничиться искренним сочувствием и обещанием по возможности исправить положение, обратившись к новому принцепсу. Но вслед за перечнем обид и несправедливостей прозвучали пожелание Германику верховной власти в Риме и готовность всемерно поддержать его в этом великом начинании.

Германик, этот испытанный воин и достойнейший человек, на сей раз откровенно растерялся. Ответить немедленным и решительным отказом — значит разозлить мятежных легионеров и, возможно, обратить их гнев против себя. Оставаться как ни в чем не бывало на трибуне перед воинами — тогда его молчание могут счесть за согласие и он окажется невольным соучастником мятежа. Более того, его главным действующим лицом, знаменем. Потому-то Германик стремительно сошел с трибуны, намереваясь поскорее покинуть мятежное сборище, дабы не быть запятнанным соучастием в преступнейшем деянии — прямом выступлении против законного правителя Рима. Однако возмущенные воины не дали ему далеко уйти и, обступив и угрожая оружием, потребовали возвратиться на трибуну лагеря. Германик, уже явно в отчаянии, выхватил меч и воскликнул, что скорее умрет, чем нарушит долг верности. Занеся меч, он уже действительно был готов поразить себя, но, по счастью, легионеры, окружавшие его, удержали руку полководца. Другие воины, правда, тут же стали издевательски поощрять Германика совершить задуманное самоубийство. Некий легионер по имени Клаудизий даже протянул ему свой меч со словами: «Возьми мой, он острее!»

Такая откровенная издевка над военачальником, которого в войске чтили как никакого другого полководца империи, включая, как мы видим, и самого Тиберия, многим пришлась не по вкусу, и свите Германика удалось увести его из расположения мятежников. В шатре Германика тут же началось совещание, как справиться с мятежниками. Последствия мятежа могли оказаться воистину ужасными. Ведь восставшие уже собирались послать своих людей к Верхним легионам, где положение солдат едва ли было лучше, и почва для мятежа была благоприятная. Более того, было очевидно, что мятежники готовы устремиться в глубь Галлии и начать погромы и грабежи. Для начала они готовились захватить и разграбить главный город племени убиев, ближайший к лагерю. Если бы все это случилось, то вся граница по Рейну осталась бы без прикрытия, чем не преминули бы воспользоваться опаснейшие враги — зарейнские варвары, каких-то пять лет назад истребившие три римских легиона в Тевтобургском лесу. Противодействие же мятежным легионам силами вспомогательных и союзных войск означало бы гражданскую войну…