Король в Желтом - Роберт Уильям Чамберс

на краешке вчерашней «Геральд». Это был план комнат Хауберка. Потом он написал приказ и приложил к бумаге печать. Трясясь от волнения, как эпилептик, я поставил имя и титул – «ХилдредRex»[2] под первым изъявлением своей королевской воли. Мистер Уайльд проворно спустился на пол и, отперев шкаф, достал с первой полки большую квадратную коробку, положил ее на стол и открыл. Новый нож покоился в оберточной бумаге, я взял его и протянул Вэнсу вместе с приказом и планом комнат Хауберка. Потом мистер Уайльд разрешил ему уйти, и он поплелся, волоча ноги, будто пьяница из трущоб.

Некоторое время я сидел, глядя, как гаснет день за квадратной башней Мемориальной церкви Джадстона, но наконец, взяв рукопись, заметки и шляпу, направился к двери.

Реставратор молча смотрел мне вслед. В коридоре я обернулся. Мистер Уайльд все еще сверлил меня взглядом. За его спиной медленно сгущались тени. Я закрыл дверь и вышел на сумеречные улицы.

Я ничего не ел с самого утра, но мне и не хотелось. Какой-то жалкий, полумертвый от голода бродяга, стоявший на углу и взиравший на Дворец Смерти, заметил меня и подошел, чтобы рассказать о своих бедствиях. Я дал ему денег, сам не знаю отчего, и он отошел, не поблагодарив. Через час рядом появился еще один нищий и промямлил свою историю. В моем кармане оставался клочок бумаги с выведенным на нем Желтым Знаком, и я отдал его бедняге. Несколько мгновений он тупо смотрел на листок, а затем, наградив меня странным взглядом, чрезвычайно бережно свернул его и спрятал в нагрудном кармане.

Электрические огни мерцали среди деревьев, над Дворцом Смерти сияла молодая луна. Ждать на площади было утомительно, и, прогулявшись от Мраморной арки до артиллерийских конюшен, я вернулся назад, к фонтану с лотосами. Запах цветов и трав тревожил меня. Струя фонтана серебрилась в лунном свете, нежный плеск капель напоминал звон кольчуги в лавке Хауберка. Впрочем, этот звук не пленял меня, а бледный луч, скользивший по воде, не рождал в душе того дивного наслаждения, с которым я глядел, как солнце играет на полированной стали на коленях у Хауберка. Я следил за кружением летучих мышей над лотосами в чаше фонтана, но их быстрые, судорожные движения действовали мне на нервы, и я вновь принялся бесцельно бродить среди деревьев.

В артиллерийских конюшнях царила ночь, но в казармах кавалерии сияли офицерские окна, а в воротах то и дело появлялись затянутые в форму драгуны – с охапками соломы, сбруей или корзинами, полными жестяной посуды.

Пока я гулял по асфальтовой дорожке, конный караул сменился дважды. Я посмотрел на часы. Время почти пришло. Огни в казармах гасли один за другим, решетка на воротах опустилась, и каждую минуту или две какой-нибудь офицер, выходя из боковой калитки, наполнял ночь звоном шпор и бряцаньем сабли. На площади стало очень тихо. Последних бродяг разогнал одетый в серое парковый полисмен, автомобильные дорожки вдоль Вустер-стрит опустели, и тишину нарушали только поступь лошади часового и лязг его сабли о луку седла. Комнаты офицеров еще были освещены, и военнослужащие сновали под эркерами. Полуночный звон полетел от нового шпиля Св. Франциска Ксавье, и с последним ударом скорбно звучавшего колокола из калитки у зарешеченных ворот вышел человек, отсалютовал часовому, перешел улицу и, оказавшись на площади, направился к многоквартирному дому Бенедик.

– Луис! – позвал я.

Он повернулся на каблуках со шпорами и подошел ко мне:

– Это ты, Хилдред?

– Да, ты вовремя.

Он подал мне руку, и мы побрели в строну Дворца Смерти.

Он без умолку тарахтел о своей свадьбе, прелестях Констанции и планах на будущее, хвастался капитанскими погонами и тройной золотой арабеской на рукаве и фуражке. Кажется, мелодичный звон его шпор и бряцанье сабли занимали меня больше, чем эта ребяческая болтовня. Наконец мы остановились под вязами на углу Четвертой улицы, напротив Дворца Смерти. Тогда он рассмеялся и спросил, в чем, собственно, дело. Я предложил ему сесть на скамейку под фонарем и сам опустился рядом. Он посмотрел на меня с любопытством, наградив тем самым пристальным, ненавистным мне взглядом, которого я так боялся у докторов. Он оскорбил меня, но не понял этого, и я тщательно скрыл свои чувства.

– Итак, старина, – настаивал он, – что я могу для тебя сделать?

Я достал из кармана рукопись и заметки об Императорской Династии Америки и, глядя ему в глаза, проговорил:

– Сейчас скажу. Дай мне слово солдата, что прочтешь эту рукопись от начала до конца, ни о чем не спросив. Обещай прочитать и эти заметки и выслушать то, что я тебе открою, не перебивая.

– Хорошо, если ты этого хочешь, – любезно согласился он. – Давай мне бумаги, Хилдред.

Он принялся за документ, иронично приподняв брови. Меня затрясло от еле сдерживаемого гнева. По мере чтения он нахмурился, а на губах застыло слово «чушь».

Луис заскучал, но продолжал читать ради меня, с трудом изображая интерес. Он остановился, увидев на плотно исписанных страницах собственное имя, а дойдя до моего, опустил бумаги и с секунду пристально смотрел на меня, но все же сдержал слово, и я позволил едва не заданному вопросу умереть у него на губах. Наконец, взглянув на подпись мистера Уайльда, он аккуратно сложил рукопись и вернул ее мне. Я протянул ему заметки, и Луис откинулся на спинку скамейки, сдвинув на лоб фуражку ребяческим жестом, который я отлично помнил по школе. Я следил за его лицом, пока он читал, и, стоило ему закончить, взял заметки и рукопись и убрал их в карман. Затем я развернул свиток с изображением Желтого Знака. Луис видел его, но, похоже, не узнал, и я потребовал присмотреться получше.

– Да, – сказал он, – я вижу. Что это?

– Желтый Знак! – гневно произнес я.

– А, так вот он какой, – сказал Луис ласковым голосом, каким обычно обращался ко мне доктор Арчер – и так и продолжал бы, не рассчитайся я с ним.

Подавив гнев, я спросил так спокойно, как только мог:

– Луис, ты ведь сдержишь слово?

– Я слушаю, старина, – мягко ответил он.

Я начал говорить, очень тихо:

– Доктор Арчер неким образом проник в тайну имперского престолонаследия и пытался лишить меня прав, утверждая, что из-за падения с лошади четыре года назад я помешался. Он хотел оставить меня в своем доме грез – свести с ума или отравить. Я этого не забыл. Прошлой ночью я навестил его, и эта наша встреча была последней.

Луис страшно побледнел, но не шелохнулся.

Торжествуя, я продолжал:

– Во