Созданные для любви - Евгения Перова

Думаю, что сильно развлекала Елену Петровну своим простодушием, непосредственностью и наивной религиозностью – сама она была настроена весьма скептически, и никакой религиозной экзальтации в ней не наблюдалось, хотя все обряды исполнялись исправно. Но гораздо больше занимала Елену Петровну моя способность к предвидению будущего, обнаружившаяся случайно. Я сама и не подозревала, что в этом есть что-то экстраординарное. Так, я всегда заранее знала, когда придет с визитом мать игуменья или когда соберется навестить нас младший сын княгини – Николай Львович. К тому же я выигрывала у Алеши любые пари, угадывая, что за пирожное подадут за обедом или какого цвета будет Halstuch на гувернере.

Карл Фрицевич был порядочным франтом, правда, несколько отставшим от моды – Николай Львович, к примеру, уже повязывал галстук-бабочку, который вошел в употребление после второго представления оперы Джакомо Пуччини «Мадам Баттерфляй», когда весь оркестр появился перед публикой в подобных галстуках. А у Карла Фрицевича было множество атласных шейных платков самого разного цвета: от давленой брусники до модного оттенка электрик, с узором из турецких огурцов, звезд или дубовых листьев. Надевал он их, соотносясь лишь с собственным настроением, и скреплял жемчужной булавкой, подаренной ему Еленой Петровной по случаю сорокапятилетия.

Карл Фрицевич был из обрусевших немцев, но эксцентричностью мог превзойти любого англичанина: каждое утро в любую погоду он бегал по аллеям парка, смущая молоденьких горничных своим голубым исподним, потом еще и нырял в пруд голышом, а зимой обтирался снегом. В городе ему приходилось трудней, но он и там как-то устраивался. Повзрослев, Алеша стал составлять гувернеру компанию – спортивную форму ему выписали из Лондона. Я тоже хотела участвовать в таком развлечении, но Елена Петровна сказала, что для девушки это неприлично.

Мы с Алешей очень привязались друг к другу: мама мальчика давно умерла, отец о нем не вспоминал, так что мы с Еленой Петровной и составляли всю его семью. Забавно, что у нас троих оказалось одинаковое отчество, хотя мое выбрано было случайно. Еще, конечно, существовали Алешины кузины, с которыми я познакомилась первой же зимой, когда мы приехали в Санкт-Петербург. Наденька и Зиночка – Нинишь и Зинь-Зинь, как звали их домашние, встретили меня с ревнивой настороженностью, считая Алешу своей собственностью. Они походили друг на друга как близнецы, хотя были погодками: темные кудри, ярко-голубые глаза, румяные щечки – как и у Алеши. Не найдя, к чему придраться – я была скромна, хорошо воспитана, а одета не хуже их, они постепенно прониклись ко мне снисходительным дружелюбием, особенно младшая Зинь-Зинь, которой тогда только что исполнилось пять лет.

Я сильно выделялась на их фоне, как белый мотылек среди ярких бабочек. Особенно всех восхищали мои волосы необычного оттенка бледного золота, которые из-за их густоты и длины приходилось по-простонародному заплетать в косу – а я так мечтала о локонах, как у кузин! Но Елена Петровна категорически не позволяла мне укоротить волосы, которые спускались уже гораздо ниже пояса. На всех маскарадах я изображала Лорелею или Ундину, а Алеша, конечно же, был средневековым рыцарем в сверкающих латах, изготовленных рукодельным Карлом Фрицевичем из папье-маше и фольги.

Карл Фрицевич, кстати сказать, весьма интересовался моими необычными способностями, и даже хотел показать меня какому-то профессору, исследовавшему феномен ясновидения, но Елена Петровна воспрепятствовала: ни к чему это! Она была далека от модной в то время мистики, никакого заигрывания с потусторонним миром не терпела и не одобряла увлечения своей невестки спиритизмом. Однажды, втайне от Елены Петровны, я все-таки приняла участие в спиритическом сеансе в качестве медиума, но ничего из этого не вышло, потому что меня все время разбирал смех. А после нескольких случаев я стала реже делиться своими откровениями и старалась скрывать свой дар от посторонних.

Первый раз это был сон: я увидела чьи-то похороны: странное кладбище, нисколько не похожее на наши погосты, и вокруг какие-то экзотические деревья вроде пальм. Я записала сон в дневник и забыла о нем, а через несколько месяцев мы получили письмо из Аргентины, где сообщалось о смерти старшего сына княгини и Алешиного отца, Петра Львовича Несвицкого. Дата похорон совпадала с датой моего сна. А в следующий раз случилось так, что во время раута у Ксении Кирилловны, супруги Николая Львовича, я обратила внимание на одного гостя: он выглядел вполне здоровым и бодрым, но я невольно вскрикнула и зажала себе рот рукой, а кузины тут же принялись теребить меня:

– Что?! Что ты увидела?!

Но я сказала, что у меня просто зуб разболелся, и убежала к себе: на самом деле я увидела, как из-под розовощекого лица этого дамского угодника и бонвивана вдруг проступил череп! Через неделю бонвивана застрелил ревнивый муж, застав того на месте преступления. Я ужаснулась. И стала прилагать все усилия, чтобы сдерживать свои эмоции при очередном видении, даже пыталась вообще избегать таких случаев, но это, похоже, было не в моей власти.

Мы подрастали, и наша с Алешей привязанность только крепла. Через три года после моего появления в Усадьбе Алеша поступил в гимназию Гуревича, и мы окончательно перебрались в Санкт-Петербург, в особняк Елены Петровны, расположенный на берегу Невы напротив Смольного монастыря, и приезжали в Усадьбу только на лето. Впрочем, лето у Елены Петровны начиналось уже в мае, а то и в конце апреля, смотря по погоде – она никак не желала пропустить цветение яблонь в своем огромном саду. В иные годы яблок рождалось столько, что обламывались ветки, и Елена Петровна делилась с монастырем, откуда потом присылали нам очень вкусную яблочную пастилу. Уезжали из Усадьбы мы обычно поздней осенью, после того, как окончательно опадали золотые листья лип и кленов. Пока мы пребывали в Усадьбе, за Алешей в Санкт-Петербурге присматривал дядя Николай, в семье которого он жил.

Конечно, мы виделись с Алешей на каникулах, но все равно страшно скучали, так что с каждым годом наши с ним расставания и последующие встречи делались все более нежными, что не могло не беспокоить Елену Петровну. Повзрослев, я часто задумывалась, что же заставило княгиню взять меня в дом? Она не была сентиментальна и не отличалась особенной добротой, хотя и злой ее нельзя было назвать. Мне часто казалось, что она пригрела меня, словно котенка или щенка – беспородного, но красивого и забавного. Ее предки заводили арапчат и карликов, а Елена Петровна нашла себе Снегурочку. Не думаю, что забирая меня из монастыря, она как-то задумывалась о моем будущем, но она уж точно не рассчитывала, что я стану ее невесткой и матерью ее правнуков. Неужели она не предполагала, к чему может привести столь тесное общение двух романтически настроенных молодых людей? Мне не хочется думать, что она была настолько цинична и сознательно растила меня для удовлетворения любовного пыла своего внука. Возможно, она просто забыла, каково это – быть молодой и влюбленной, все-таки Елене Петровне уже исполнилось восемьдесят.

Но глядя на мою расцветающую красоту и нашу с Алешей взаимную привязанность, княгиня начала задумываться: она-то прочила в жены Алеше кого-то из его кузин – Нинишь или Зинь-Зинь. Я помню, что стала часто ловить на себе ее внимательный взгляд и недоумевала, в чем провинилась. Но если Елена Петровна собиралась предпринять какие-то меры, то она уже опоздала: еще в тринадцать лет мы с Алешей обменялись клятвами в вечной и неизменной любви – в парке под плакучей ивой, на коре которой Алеша вырезал перочинным ножиком традиционное сердце, пронзенное стрелой, с нашими инициалами внутри: «А. Н. + О. Н.». А потом мы скрепили клятвы поцелуем, еще вполне невинным.