Ты поймешь, когда повзрослеешь - Виржини Гримальди

20 час. 40 мин.

– Джулия, вы переживаете? – спросила Луиза, указывая на мои пальцы – я пыталась оторвать заусенец.

– Совсем нет, – возразила я, дернув плечом. – Это все из-за моего псориаза.

20 час. 41 мин.:

– Что он сказал? – спрашивает Арлетта.

– Он сказал, что все, кто смотрит «Самую прекрасную жизнь», скоро умрут – в первую очередь те, у кого сиреневые волосы, – пробурчал Леон.

20 час. 43 мин.: на экране некий Ролан целует маленькую брюнетку. Среди нашей публики ропот.

«О нет, только не это! Он обманывает Мирту!»

«Бедная Мирта!»

«Никогда ему не прощу того, что он сделал с Миртой…»

«Этого не может быть! Только не Ролан! Хотя все они одним миром мазаны…»

20 час. 45 мин.: Бланш уже у цели. Она пытается как можно дальше вытянуть руки, стонет, напрягается изо всех сил, и вот уже кончики ее пальцев дотрагиваются до ножниц… В этот момент дверь узилища внезапно открывается. На экране крупным планом ее растерянное и испуганное лицо, музыка и титры фильма.

Неужели такое может быть! Они прервали серию в самом захватывающем месте. Это не пятилетние дети писали сценарий, а садисты. Как они могли оставить публику в неведении о том, что произойдет с бедной Бланш? Мало того – мы не знаем, как священник будет реагировать на объяснение в любви Мелани. А что станет с Роланом и Миртой? Не то чтобы меня все это заинтересовало, но я не могу не думать о наших пансионерах. Это бесчеловечно – заставлять их мучиться в ожидании дальнейших событий.

Кресла опустели, я последняя покинула зал. В коридоре я встретила Анн-Мари, возвращавшуюся к себе.

– Хорошего вечера! – пожелала она мне.

– Спасибо, вам также! – ответила я.

Оглянувшись, чтобы убедиться, что никто нас не слышит, я прошептала:

– Если у вас никого не будет для просмотра очередной серии СПЖ, то так и быть, я могу пожертвовать собой.

16

Студия Густава, балагура-дедушки, напоминала комнату подростка: разбросанные вещи, комиксы, DVD c записями юмористических представлений. Пепельница, полная окурков, и кондитерские изделия довершали общую картину беспорядка. Единственное, что указывало на возраст хозяина, – висевшие на стене постеры. Не уверена, что афиши концертов Шарля Азнавура – в наше время «круто».

Густав сидел за столом и играл в скрэббл. Знаком он пригласил меня присесть.

– Итак, что нового за прошедшую неделю? – спросила я.

Во время нашей первой беседы Густав рассказал мне о своей жизни: не очень счастливое детство в многодетной семье, встреча на балу с Сюзанной, долгие годы, в течение которых они безуспешно пытались завести ребенка, рождение дочери, когда они уже совсем этого не ждали, а потом и рождение Жан-Клода. Он упомянул также о своей работе в похоронном бюро и многочисленных командировках. За один час он представил на мой суд все свои воспоминания, как будто принадлежавшие другому человеку, скрываясь за мишурой бесконечных фарсов. Я понимала, что он не хотел обнажать передо мной душу. Ну, что же, это его право. Но сегодня я хотела узнать, что собой представляет Густав на самом деле.

Он покачал головой, как бы говоря: «Ничего нового, ступай своей дорогой». Но зря он думает, что ему удастся от меня отделаться…

– В последний раз вы мне говорили о своей семье. Для вас важно чувствовать себя окруженным заботой, вниманием?

– Вы знаете историю про стул? – прервал он меня.

– Густав, пожалуйста…

– Он раскладной! – произнес он и расхохотался во все горло.

Ну чего еще от него ждать!

– Густав, мне не хотелось бы вам надоедать. Если вы отказываетесь говорить о себе, так и скажите.

Он вдруг резко оборвал хохот и посмотрел на меня с бесконечной грустью.

– И что же, девочка, вам рассказать? Вы молоды, перед вами вся жизнь. Вы в самом деле хотите услышать, что в ней мало веселого и что это заранее проигранное сражение? Вы действительно хотите знать, что даже хорошие воспоминания оборачиваются болью, когда теряешь того, кого любишь. Вы ждете, чтобы я вам рассказал, что мне повезло? Что я был счастлив и окружен дорогими мне людьми? О моей жене, с которой я не мог расстаться ни на один день, о дочери, которая слагала мне поэмы, о сыне, который громче всех смеялся над моими шутками, о моих братьях и сестрах, о друзьях?.. А сегодня, как видите, я один. Хотите ли вы, чтобы я вам рассказал, как болезнь изменила сначала тело, а потом и лицо моей жены, прежде чем отправить ее на тот свет? Вы хотите, чтобы я повторил вам слова полицейских, сообщивших мне, что сын не услышал сигнала сбившей его машины. Вы хотите услышать, что моя дочь вспоминает обо мне только в свои дни рождения? Что мои сестры и братья уже умерли, как умерли мои друзья, и у меня больше никого нет в этом мире? Вы хотите, чтобы я вам сказал, что не понимаю, как можно окончить свои дни в одиночестве, ведь я был убежден, что такое никогда не произойдет со мной, что это невозможно? Вокруг меня было столько близких людей… Неужели вы все это хотите знать, Джулия? Лично мне совсем не хочется говорить с вами об этом. Я предпочитаю смеяться и смешить других, потому что жизнь, в сущности, – это довольно забавная история. Иначе как объяснить весь абсурд, который со мной приключился? Не случайно акроним дома престарелых[6] – MDR (mourir de rire), что значит «умереть от смеха»…

Я молчала. Да и что тут скажешь? Я, убежденная в важности общения, почти сожалела, что вынудила его высказаться. Зачем? Если Густаву легче воспринимать свою жизнь, упакованную в красивую оберточную бумагу, если превращение всего и вся в фарс помогает ему сносить тяготы существования, то зачем возвращать его в реальность?

Сжав челюсти, старик смотрел в окно. Я спрашивала себя, что я должна сделать, чтобы избавить его от страданий одиночества, и вдруг, сама того не желая, произнесла:

– У месье и мадам МОТЮС[7] есть сын, как его зовут?

Уголки его губ дрогнули, в глазах появились смешинки, он подумал несколько секунд и выдал:

– Понятия не имею.

– Момо, – сказала я с таким гордым видом, как будто защитила диссертацию о теоретическом и цифровом моделировании насыщения нестабильности рассеивания при рамановской спектроскопии, применяемой во взаимодействии лазер-плазма.

Напрасно я ждала, что он рассмеется. Густав бросил в мою сторону ошеломленный взгляд, как смотрят на человека, хотя и приятного во всех отношениях, но странного. Нет ничего хуже, чем объяснять шутки. Я решила больше не предпринимать подобных попыток и спросила:

– Но вам хотя бы нравится здесь?