Ведущая на свет - Вера Волховец

Генрих неловко качает головой, и прядь его волос падает с плеча вниз, задевая девчонку по лицу. Она вздрагивает и начинает краснеть, и Генрих ощущает то неловкое смущение, что топит Агату все сильнее.

Ну ничего удивительного в этом нет. В Агате Виндроуз же видно скромницу, даже очков надевать не надо, зря Пейтон прохаживался по ее одежде. Девчонка не только выглядит весьма невинно, но и, в принципе, оставляет ощущение некого соприкосновения с целомудренностью. Девственницей смертную жизнь окончила, не иначе.

Генрих касается ее щеки. Агата едва заметно вздрагивает. И сердце ее начинает частить. Нежная какая девочка…

Влечение любым демоном чуется быстро. Потому что самый простой способ утоления демонического голода — это утоление похоти. Вот только Агату к Генриху сейчас не влечет, она сейчас его в основном боится. Странно. В демонической форме не боялась. И на кресте она его не боялась, и вполне себе пялилась.

— Ты спрашивала, верю ли я тебе, да? — мягко спрашивает Генрих, глядя в растерянные глаза напуганной его близостью Агаты.

Девушка торопливо кивает.

— Знаешь, птаха, я был бы очень рад поверить, — тихо выдыхает Генрих. — Вот только я правду знаю. Так что… Прости…

Она дергается, кажется, до нее доходит, что ничего хорошего за этими его словами не кроется, вот только даже в человеческой форме она Генриху ничего противопоставить не может.

Генрих наваливается на нее, прижимает к земле, а сам вгоняет трансформированный демонический коготь девчонке под ребро.

На когтях тоже яд. Не такой токсичный, как на зубах, и Агата не серафим, не архангел, ее душе много не надо, чтобы ослабнуть. Но этот яд слабый, его исцелят быстро. И только этим Генрих и успокаивается. Ведь оправдываться ему нечем.

— Прости, прости, прости, малышка, — с искренней горечью шепчет Генрих, ощущая, как выгибается от боли, а потом обмякает тело девушки. Смотреть, как закрываются ее глаза, нет сил.

Ведь она, именно она, обошлась с ним настолько милосердно, насколько он вообще не заслуживал. И кажется, след от прикосновения ее губ к его лбу начинает укоризненно пылать.

И будь у него хоть какой-то шанс, он бы сделал все для девушки, снявшей его с креста. Вот только его правда была довольно однозначная.

Он — исчадие ада.

Таким, как он, амнистия не полагается.

А сейчас… Сейчас нужно торопиться.

Святоша Пейтон в отключке долго не пробудет.

Я прихожу в себя и осоловело смотрю в белый потолок лазарета. М-м-м, какие радужные перед глазами плывут круги, как художница, я, разумеется, в восторге.

А как я…

Я помню “Прости, малышка”, хриплым шепотом выдохнутое мне прямо в ухо.

Я помню тяжесть тела демона, что прижимал меня к земле, не давая вырваться. И страх, которым сводило всю мою душу, всю меня, кажется, даже гортань сводило судорогой ужаса.

И боль под ребрами, справа, я тоже помню.

Он меня отравил? Генри?

Честно говоря, первый раз меня травил демон. Говорят, что чем сильнее демон, тем дольше потом отходишь после отравления, дольше восстанавливаешься от противной слабости.

А еще от яда демона начинает чесаться противное желание поступать неправильно. Грешить.

Хотя сейчас, пока я лежу и смотрю в белый потолок лазарета, из желания грешить у меня, пожалуй, шевелится только лень. Вообще неохота шевелиться. Хочется закрыть глаза и проспать еще часа три. Или шесть.

На постели я сажусь рывком.

Просто потому, что если это делать медленно — обязательно захочется вернуться на подушку. Это как дернуть пластырь, да. Либо резко, либо никак.

Правда, за резкость меня самочувствие тут же карает, потому что радужных кругов перед глазами становится больше.

Приходится посидеть и подождать, пока в голове перестанет звенеть, пока сквозь этот цветной туман начинает проступать контур окружающего меня мира.

Зал Лазарета сумрачен, по всей видимости, уже вечер. Зал — общий, сюда стаскивают всех отравленных слегка, чтобы дежурная сестра милосердия (ну или брат милосердия, да), отчитывая исцеляющую молитву, действовала сразу на всех. Я — все в тех же “не форменных” шортах и топе, в которых и выходила на свое “дежурство”.

И… Ну не то чтобы я не знала, что отравленных демонами работников действительно много — те, кто работал на сборе душ и на задержании демонов, регулярно попадали сюда, но… Как-то вокруг меня много народу на койках лежит…

Медсестра, что читает молитву, на меня не отвлекается. У нас тут порядки такие, что, если встал и пошел, значит, можешь и сам разберешься, что тебе делать дальше. Как уже говорилось, умереть второй раз нельзя.

Я шагаю между кроватями и выглядываю Джона. Боже, я боюсь за него сильнее всех прочих, я же помню — Генри хотел истощить его душу, и, если он отравил меня, значит…

Значит, никто и ничто ему в истощении души Джо помешать не мог. Так?

Джона я не вижу. И это лишь усугубляет мою тревогу, потому что это может значить еще и то, что Джона отравили не “слабо”, а истощили совсем, выпили. А значит, он, даже будучи серафимом, от этого восстановится не быстро.

И это из-за меня.

За стойкой дежурного — субтильный паренек, и на бейджике у него написано “Алан Даллас”.

Мне раньше было бы странно, мол, Чистилище и бейджики, но этот мир не отстает от человеческого ни в чем, что касается функциональности. Ну только рекламных экранов тут нет, и то, наверное, потому, что никто не догадался лить на них слоганы, типа “Поработай сегодня — и порадуйся своей кредитной сводке завтра”.

— Алан, здравствуйте, а можно узнать, нет ли среди пациентов серафима Джона Миллера? — быстро тараторю я, потому что вообще-то не особенно люблю отвлекать людей, а у дежурного такой загнанный вид, что его беспокоить попросту жалко.

— Не могу помочь, — без особой охоты откликается Алан, высовываясь из ящичка с карточками, который разбирал, — в этом отделении только работники младших рангов, а по серафимам информацию не дадут ни вам, ни мне. Секретность.

Печально. Значит, для того, чтобы что-то понять, мне нужно добраться до работы? Если меня доставили в Лазарет, то там-то уж точно должны знать, что случилось.

— Жетон можно забрать? — вымученно улыбаюсь я, ощущая лишь новый приступ беспокойства. — Последние цифры номера четырнадцать, двадцать, семьдесят шесть.

— Святая Стража? — Алан ныряет в один из ящиков своего стола. — Много от вас поступило народу вчера. Одних низкоранговых четырнадцать человек. Говорят, сбежал кто-то опасный?

— Ага, — я киваю по инерции, ощущая, как посасывает под ложечкой. Вчера? Я, получается, больше суток тут провалялась.