Хореограф - Татьяна Ставицкая

Наконец хореограф оторвался от лэптопа и позвонил администратору – бывшей хористке оперного театра, прагматичной и расторопной, оставившей ради должности сцену.

– Рита, зайди.

Рита внесла себя в святая святых торжественно и смиренно, грузно опустилась на стул.

– Посмотри, пожалуйста, и скажи мне что-нибудь по этому поводу.

Администратор внимала прилежно, ни разу не задержала дыханье, не обомлела.

– Хорош, – начала она осторожно, прикидывая, чего от нее ждут на самом деле, – есть манера, приятный тембр, артистичность, музыкальность.

Выжидающе посмотрела на босса.

– Дальше!

– А дальше есть вопросы к диапазону, ты же видишь: верх – фальцет.

Почему она произнесла «фальцет» так, будто речь шла о физическом недостатке, о протезе, а не о феномене, о достижении? Ведь фальцет, как понимал хореограф, – это особая техника, это не каждый может.

Заметив напряженное внимание на лице начальства, администратор осмелела.

– Видишь ли, концепция его исполнения на уровне физиологии – она не вокальная. Вот те мышцы, что он использует, они созданы для жевания, глотания, а не для пения, поэтому такая манера имеет свой потолок развития. Более того, при активной работе может даже пойти деградация голоса, стирание тембра. Тут уже вопрос запаса прочности организма.

ПрОчнОсти Организма… Услышал вдруг: пОрОчности. Залевский смотрел на ее округлый рот меж пухлых щек, наблюдал за избыточной артикуляцией, за прихотливыми извивами эластичных губ, подпертых гладким катышем кукольного подбородка, и удивлялся долетавшим до него звукам, как цирковому трюку. Какая-то мнилась ему трубочка в ее голове, ведущая от ушей прямо к ротовому отверстию, минуя органы чувств. Но про «запас прочности» он все понял. Он называл это внутренним человеческим ресурсом, который можно однажды направить в цель, как пушечное ядро.

– Ну, это, правда, в большей степени касается академистов, а эстрадника спасает микрофон, ибо ревер за него тянет, кнопка громкости дает звук. Убери ревер – и все будет печально: гласной нет – значит, нет резонанса. А хороший певец всегда поет на резонансе, опоре – это основа качественного пения.

А хороший певец… А хороший певец… К чему это «А»? «А» – это противопоставление. Совершенно не уместное.

– Это вечная беда: хороший вокалист мыслит гласными, которые переходят друг в друга, создавая то самое качественное звуковедение, когда звук льется сам – "говорит, словно реченька журчит", а не хороший – согласными, отталкивается от них, и на выходе имеем бры-мры-гры.

Вокалист мыслит гласными… Что, б…, серьезно? Выходя на сцену, артист мыслит гласными? Удавиться можно. Чем живут люди с отключенным регистром чувственного восприятия? Хороший – нехороший… Что она несет? Она стерильна, эта администраторша? Или видеозапись до такой степени крадет эффект живого присутствия? Какие еще гры-мры? Кому и на кой сдалась эта «реченька журчит»? Он помнил свой озноб от спетой сквозь зубы фразы. Да он едва выжил тогда, в том клубе!

– Но таким харизматичным все прощают, – закруглилась экс-хористка на позитивной ноте.

– Постой, ты хочешь сказать, что он не профессионален?

– Нет-нет! Он как раз очень профессионален, техничен. Только делает что-то свое. Как-то по-своему. По-особенному.

Залевский сухо поблагодарил администратора с особой, завершающей неприятный разговор, интонацией. Это был тревожный знак. Рита сочла правильным и своевременным ретироваться.

Едва за администраторшей закрылась дверь, из угла послышался раздраженный голос:

– Где их делают, этих куриц? Она точно в опере пела? Фальцет она услышала… Нет там фальцета!

– Как нет? – переспросил Залевский, пораженный не только безапелляционностью утверждения, но и тем, что человек наконец подал голос. – А что там есть?

– Фальцет по определению не может быть богат обертонами, а реально интонирование здесь есть! Высокие ноты он голосом берет. Это его рабочие октавы! Да и это – не важно.

Нет-нет, конечно же, это фальцет, был уверен Залевский. И да – он интонирует в фальцете! Фальцет в восприятии хореографа был чем-то сродни обману, «фальшивым», ненастоящим голосом, специально выработанным для того, чтобы удивлять и морочить слушателя, интриговать! Хитрым маневром, предназначенным отключать сознание и включать что-то другое, подкорковое – инстинкты. Поэтому Марин и не помнил, как его вынесло к сцене. Поэтому и хотят все докопаться, понять, что с ними сейчас сделали, понять, как: обертонами ли, интонированием, рабочими-не рабочими октавами… Расслабьтесь! Просто ему так надо, вы не виноваты.

Человек выбрался из шкур, в крайнем раздражении счистил с пальто налипший бараний ворс и вышел с разочарованным выражением лица. Черт, надо, наконец, выяснить у охраны, кто это. Ему совершенно не с кем поговорить о парне!

И вдруг по легкой хромоте он узнал человека: однажды Залевского привезли к нему в гости – в старый «немецкий» дом с дощатыми полами, широким подъездом, пропахшим бездомными кошками. Квартира – жилье и мастерская одновременно: вдоль стен – струганые стеллажи с картонами, гипсовыми головами и инструментами. Представили поэтом и художником. Поэт (породистый профиль на фоне окна, ясные глаза, тихий голос) чистил морковку и варил на древней электроплитке с открытой спиралью куриный бульон. Чувствуя свою неуместность, излишнюю нарядность и несвоевременность, Марин от неловкости попросил его почитать что-нибудь и тут же устыдился своей просьбы. Но человек с морковкой, не смутившись, стал читать свои стихи – не наизусть, а из потрепанного дешевого блокнота. И стихи оказались на диво хороши, другие, невозможные, как будто до него в мире не было поэтов. И поэт был застенчив (при своих беззастенчивых стихах), но воодушевлен просьбой. Впечатленный хореограф, вероятно, предложил тогда поэту приходить к нему запросто. И тот приходил. И, наверное, чего-то ждал.

– Постой! – закричал Залевский, – я хочу еще кое-что выяснить о нем!

– Только не у меня. Черт, я так и знал, что ты рано или поздно нарвешься на него!

Откуда он знает мальчишку? И как странно: этот человек думал о каждом из них и об их возможной встрече. Кто-то думает о Залевском как о человеке и о его жизни вне сцены! Что-то вертит в своей голове. Быть может, он даже написал стихи о Марине? В каком ключе?

Поэт ушел, оставив Марина в тревоге и недоумении. Что кроется за этим «нарвешься»? Их встреча таит в себе опасность? Господи, да что ему может угрожать?

В тот день расстроенный Алтухер скорбно известил Залевского о провальных продажах ближайших гастролей в каком-то восточно-европейском захолустье, рабочие сцены потребовали прибавки к жалованию, и подала заявление об уходе прима, так и не сознавшись, кто ее переманил. Прошел слух, что она собирается батрачить на американском круизном лайнере – там артистам прилично платят. Да. А тут – неприлично.