Паноптикум - Элис Хоффман

Ограбленному тоже было одиннадцать. Он почему-то сообщил мне, сколько ему лет, и я посмотрел на него, как на придурка. Какая мне разница, сколько ему лет? Может, он думал, что я обойдусь с ним поласковее? Девочка начала плакать. Лицо ее сморщилось, и она показалась мне совсем некрасивой. Я хотел бы отнять у нее меховой жакет и отдать его кому-то, кто в нем нуждался, но у меня не хватило смелости. Она могла закричать, надзиратели услышали бы, и тогда мне было не миновать тюрьмы Томбс.

– Заткнись! – прикрикнул я на нее, и она, странное дело, тут же подчинилась и зажала рот рукой. Ее испуганные глаза были темно-голубыми и напомнили мне небо в лесу. Я почувствовал жалость к ней и хотел даже вернуть часы, но тут до меня донеслось жужжание швейных машин в мастерской, и ненависть вспыхнула с новой силой.

– Ты хочешь похитить нас? – спросил хозяйский сын деловым тоном, как будто его предупредили о возможной встрече с человеком вроде меня, и он ее ожидал.

– Нужен ты мне! Да я не взял бы тебя, даже если бы тебя поднесли на серебряном блюде, – отозвался я. Ни за что не хотел бы быть боссом, виновным в жестоком обращении с рабочими. – Но если ты кому-нибудь об этом расскажешь, я тебя убью. Понял? – Меня захлестнула ядовитая волна самых низменных чувств. Хватило нескольких секунд, чтобы я превратился в злобное существо. Не думал, что я способен на такое. – Я найду тебя, где бы ты ни был. Даже если меня засадят в Томбс на пятьдесят лет, я выйду оттуда и перережу тебе горло. Понял?

– Понял. – Голос у него был удивительно низкий, будто он был взрослым, притворявшимся мальчиком, у которого ничего не стоит отобрать дорогую вещь.

С тех пор я носил его часы в кармане пиджака. И сейчас, спустя почти пятнадцать лет, они со мной. Это самая дорогая вещь, какая у меня когда-либо была. На задней крышке есть надпись: «Моему дорогому сыну».

В тот день я вернулся домой поздно. Отец сидел за столом и ел суп. Когда в нашей убогой кладовой не оставалось ничего, кроме картошки и лука, весь наш обед состоял из супа. Отец дрожал и кутался в одеяло. Когда я положил перед ним часы, он посмотрел на меня, как на незнакомого. Да я и был таким.

Я начал вести ночную жизнь. Возможно, отец и догадывался об этом, но мне ничего не говорил. По всей вероятности, он понимал, что наши пути расходятся. Я выскальзывал из нашей комнаты и, спустившись на пять лестничных маршей, выходил на темную улицу. Меня манила река, словно я был рыбой, я пробирался в самые опасные прибрежные районы. Я больше не молился вместе с отцом. Он был образованным человеком и работал бы учителем, если бы остался жить в нашей деревне. Он и здесь продолжал изучать Талмуд. Я чувствовал, что с каждым днем он все больше разочаровывается во мне. Часто я видел его по вечерам возле синагоги, куда он приходил, чтобы читать вместе с другими вечерние молитвы. Их восхищала огромная величественная синагога на Элдридж-стрит. Из-за необычного для синагоги круглого окна в виде розы она напоминала собор. Но молиться они предпочитали в небольшом доме из красного кирпича у Уильямсбургского моста, где собирались люди из наших мест на Украине. Его называли Портновской синагогой. Я никогда не заходил в этот дом, хотя поначалу предполагалось, что я буду учиться у помощника раввина. Стоя на углу, я снимал ермолку и прятал ее в карман. Отец отворачивался, когда замечал меня там.

Я начал втайне заниматься делами, благодаря которым зарабатывал достаточно, чтобы сделать нашу жизнь более сносной. Мне было мало одного супа. Поэтому я начал работать на Авраама Хочмана, прозванного Ясновидящим с Ривингтон-стрит[8]. Он писал такие брошюры, как «Прорицатель» и «Искусство предсказания», продававшиеся по десять центов за штуку, и жил недалеко от нас в большой квартире с водопроводом и туалетом. Говорили, что он ничего не боится, банда Салливена нанимала его несколько раз, чтобы он подсказал им, какая лошадь придет первой на скачках. Заправлял бандой Большой Тим, важная шишка в Таммани, коррумпированном крыле Демократической партии. Но основным занятием Хочмана было чтение мыслей, толкование снов и, главное, поиск пропавших людей. Наверное, сама судьба привела меня к Хочману. Я часто видел его тучную, но неизменно элегантную фигуру в окружении преданных поклонников, преимущественно женщин, обожавших его и нуждавшихся в его помощи. Они даже падали перед ним на колени, умоляя проявить свою прозорливость. Хочману принадлежал Зал любви, одна из многих капелл на Шериф-стрит, где совершались бракосочетания. Он составлял там кетубы, еврейские брачные акты, которые были красиво иллюстрированы – зачастую художниками-евреями из Италии, – и руководил брачными церемониями, хотя не был ни судьей, ни раввином. Его считали чародеем, но я подозревал – еще до того, как познакомился с ним, – что он просто мошенник. Известность он приобрел прежде всего тем, что разыскивал пропавших – мужей или любовников, уехавших на заработки в Нью-Йорк и оставивших своих жен и любовниц в Польше и России. Они обещали посылать женщинам заработанные деньги, но вместо этого бесследно растворялись в новой жизни, натянув котелки по самые уши и оставив женщин с носом. Этих пройдох было так много, что еврейская газета «Дейли форвард» стала регулярно печатать портреты разыскивавшихся. Чтобы оплатить услуги Ясновидящего, покинутые женщины продавали обручальные кольца в ювелирной лавке Фасса на Клинтон-стрит, почти на углу Ривингтон-стрит. Когда они шли продавать последние остатки своего развалившегося брака, им, словно в насмешку, приходилось миновать магазин Голдштейна, знаменитый своими свадебными нарядами и изготовлявшимися на заказ шелковыми шляпами. Попав в Нью-Йорк, эти женщины уже не могли вернуться на родину – даже американским евреям с паспортами не разрешалось въезжать в Россию – правда, женщины не очень-то и стремились к этому. Они только хотели получить то, что им обещали их любимые, обманувшие их.

Хочман утверждал, что ангелы указывают ему местонахождение пропавших отцов, мужей и любовников, на самом же деле он нанимал десятки мальчишек, юных сыщиков, которые выслеживали беглецов, бросивших свои семьи. Он учил мальчишек искать их среди низших слоев общества, расспрашивать владельцев баров, борделей и ночлежек, рыскать на улицах и проникать в многоквартирные жилые дома, околачиваться у винного магазина на Деланси-стрит, торговавшего виски под названием «Вишняк», излюбленным напитком украинских иммигрантов. Он объяснял, какие вопросы следует задавать, если у нас была фотография человека, мы показывали ее повсюду, пусть даже это был старый выцветший дагерротип с размытым изображением. Всех, кто соглашался выслушать нас, мы спрашивали, не знаком ли им этот человек. Мы говорили, что опознать его и навести на его след может быть выгодным делом: он якобы победил в каком-то конкурсе, выиграл приз или талон на бесплатное питание, и тем, кто поможет его найти, тоже может что-нибудь перепасть. «Возможно, он вырос в той же деревне, что и вы? – спрашивали мы. – Вам не жалко его семью? А может, вы тоже от кого-нибудь прячетесь?» Хочман посылал нас в места, где собирались беглецы, чтобы найти себе место в этой жизни под новым именем или чтобы залить свои печали. Если ищейки успешно справлялись со своим заданием и обнаруживали скрывавшегося, Хочман объявлял, что разыскал его благодаря своему провидческому дару.