Село Степанчиково и его обитатели - Федор Достоевский

– Не хотим, опричь тебя, никого не хотим! – завопили вдругмужики целым хором. – Вы отцы, а мы ваши дети!

– Послушайте, дядюшка, – отвечал я, – Фому Фомича я еще невидал, но… видите ли… я кое-что слышал. Признаюсь вам, что я встретил сегоднягосподина Бахчеева. Впрочем, у меня на этот счет покамест своя идея. Во всякомслучае, дядюшка, отпустите-ка вы мужичков, а мы с вами поговорим одни, безсвидетелей. Я, признаюсь, затем и приехал…

– Именно, именно, – подхватил дядя, – именно! мужичковотпустим, а потом и поговорим, знаешь, эдак, приятельски, дружески,основательно! Ну, – продолжал он скороговоркой, обращаясь к мужикам, – теперьступайте, друзья мои. И вперед ко мне, всегда ко мне, когда нужно; так-такипрямо ко мне и иди во всякое время.

– Батюшка ты наш! Вы отцы, мы ваши дети! Не давай в обидуФоме Фомичу! Вся бедность просит! – закричали еще раз мужики.

– Вот дураки-то! да не отдам я вас, говорят!

– А то заучит он нас совсем, батюшка! Здешних, слышь, совсемзаучил7

– Так неужели он и вас по-французски учит? – вскричал япочти в испуге.

– Нет, батюшка, покамест еще миловал бог! – отвечал один измужиков, вероятно большой говорун, рыжий, с огромной плешью на затылке и сдлинной, жиденькой клинообразной бородкой, которая так и ходила вся, когда онговорил, точно она была живая сама по себе. – Нет, сударь, покамест еще миловалбог.

– Да чему ж он вас учит?

– А учит он, ваша милость, так, что по-нашему выходитзолотой ящик купи да медный грош положи.

– То есть как это медный грош?

– Сережа! ты в заблуждении; это клевета! – вскричал дядя,покраснев и ужасно сконфузившись. – Это они, дураки, не поняли, что он имговорил! Он только так… какой тут медный грош!.. А тебе нечего про всепоминать, горло драть, – продолжал дядя, с укоризною обращаясь к мужику, – тебеже, дураку, добра пожелали, а ты не понимаешь да и кричишь!

– Помилуйте, дядюшка, а французский-то язык?

– Это он для произношения, Сережа, единственно дляпроизношения, – проговорил дядя каким-то просительным голосом. – Он сам этоговорил, что для произношения… Притом же тут случилась одна особенная история –ты ее не знаешь, а потому и не можешь судить. Надо, братец, прежде вникнуть, ауж потом обвинять… Обвинять-то легко!

– Да вы-то чего! – закричал я, в запальчивости сноваобращаясь к мужикам. – Вы бы ему так все прямо и высказали. Дескать, эдакнельзя, Фома Фомич, а вот оно как! Ведь есть же у вас язык?

– Где та мышь, чтоб коту звонок привесила, батюшка? «Я,говорит, тебя, мужика сиволапого, чистоте и порядку учу. Отчего у тебя рубаханечиста?» Да в поту живет, оттого и нечистая! Не каждый день переменять. Счистоты не воскреснешь, с по'гани не треснешь.

– А вот анамедни на гумно пришел, – заговорил другой мужик,с виду рослый и сухощавый, весь в заплатах, в самых худеньких лаптишках, и,по-видимому, один из тех, которые вечно чем-нибудь недовольны и всегда держат взапасе какое-нибудь ядовитое, отравленное слово. До сих пор он хоронился заспинами других мужиков, слушал в мрачном безмолвии и все время не сгонял с лицакакой-то двусмысленной, горько-лукавой усмешки. – На гумно пришел: «Знаете ливы, говорит, сколько до солнца верст?» А кто его знает? Наука эта не нашенская,а барская. «Нет, говорит, ты дурак, пехтерь, пользы своей не знаешь; а я,говорит, астролом! Я все божии планиды узнал.»

– Ну, а сказал тебе сколько до солнца верст? – вмешалсядядя, вдруг оживляясь и весело мне подмигивая, как бы говоря: «Вот посмотри-ка,что будет!»

– Да, сказал сколько-то много, – нехотя отвечал мужик, неожидавший такого вопроса.

– Ну, а сколько сказал, сколько именно?

– Да вашей милости лучше известно, а мы люди темные.

– Да я-то, брат, знаю, а ты помнишь ли?

– Да сколько-то сот али тысяч, говорил, будет. Что-то многосказал. На трех возах не вывезешь.

– То-то, помни, братец! А ты думал, небось, с версту будет,рукой достать? Нет, брат, земля – это, видишь, как шар круглый, – понимаешь?..– продолжал дядя, очертив руками в воздухе подобие шара.

Мужик горько улыбнулся.

– Да, как шар! Она так на воздухе и держится сама собой икругом солнца ходит. А солнце-то на месте стоит; тебе только кажется, что оноходит. Вот она штука какая! А открыл это все капитан Кук, мореход… А черт егознает, кто и открыл, – прибавил он полушепотом, обращаясь ко мне. – Сам-то я,брат, ничего не знаю… А ты знаешь, сколько до солнца-то?

– Знаю, дядюшка, – отвечал я, с удивлением смотря на всю этусцену, – только вот что я думаю: конечно, необразованность есть то женеряшество; но, с другой стороны… учить крестьян астрономии…

– Именно, именно, именно неряшество! – подхватил дядя ввосторге от моего выражения, которое показалось ему чрезвычайно удачным. –Благородная мысль! Именно неряшество! Я это всегда говорил… то есть я этогоникогда не говорил, но я чувствовал. Слышите, – закричал он мужикам, –необразованность это то же неряшество, такая же грязь! Вот оттого вас Фома ихотел научить. Он вас добру хотел научить – это ничего. Это, брат, уж всеравно, тоже служба, всякого чина стоит. Вот оно дело какое, наука-то! Ну,хорошо, хорошо, друзья мои! Ступайте с богом, а я рад, рад… будьте покойны, явас не оставлю.

– Защити, отец родной!

– Вели свет видеть, батюшка!

И мужики повалились в ноги.

– Ну, ну, это вздор! Богу да царю кланяйтесь, а не мне… Ну,ступайте, ведите себя хорошо, заслужите ласку… ну и там все… Знаешь, – сказалон, вдруг обращаясь ко мне, только что ушли мужики, и как-то сияя от радости, –любит мужичок доброе слово, да и подарочек не повредит. Подарю-ка я имчто-нибудь, – а? как ты думаешь? Для твоего приезда… Подарить или нет?

– Да вы, дядюшка, какой-то Фрол Силин, благодетельныйчеловек, как я погляжу.

– Ну, нельзя же, братец, нельзя: это ничего. Я им давнохотел подарить,

– прибавил он, как бы извиняясь. – А что тебе смешно, что ямужиков наукам учил? Нет, брат, это я так, это я от радости, что тебя увидел,Сережа. Просто-запросто хотел, чтоб и он, мужик, узнал, сколько до солнца, дарот разинул. Весело, брат, смотреть, когда он рот разинет… как-то эдакрадуешься за него. Только знаешь, друг мой, не говори там в гостиной, что я смужиками здесь объяснялся. Я нарочно их за конюшнями принял, чтоб не виднобыло. Оно, брат, как-то нельзя было там: щекотливое дело; да и сами они потихонькупришли. Я ведь это для них больше и сделал…

– Ну вот, дядюшка, я и приехал! – начал я, переменяяразговор и желая добраться поскорее до главного дела. – Признаюсь вам, письмоваше меня так удивило, что я…