Страдания юного Зингера - Виктор Андреев

Вместо предисловия

Никак не сосредоточиться.

Шум времени мешает? Или просто в ушах шумит? Малярия, не добившая в Африке, теперь медленно жрет меня, ударяет в голову? Но рифмуются ли «малярия» и «мороз»?

Зимний, но не оснеженный город за окнами — в своей ночной наготе — почти не грязен: он почти не виден.

Ау, Петербург! Куда ты канул? Отзовись.

Наверное, самое тяжкое время года — от Великой Октябрьской до декабристского восстания. Надо ли было будить в такую темень? Какой и кому от бессонницы прок? И какой сейчас час? С бесстрастной точностью мне тотчас ответили куранты Петропавловки. В холодном разреженном воздухе поплыл колокольный гул, едва ли не осязаемый руками; не успел замереть первый удар — послышался второй, затем — третий.

В детстве я любил слушать по ночам бой часов с Заячьего острова — в полной тишине и темноте, лежа в постели. Без сна: потому что пришло вдохновение.

Слово «вдохновение» я не отдам и сейчас. Ни за какие коврижки!

Постой, о чем ты? Не путай, пожалуйста, Божий дар с яичницей…

Есть ли чего пожрать в холодильнике?

Никак не сосредоточиться. Но в конце концов, надо заставить себя работать. Мужик я или не мужик? Должен я деньги в дом приносить?

Ну-ка, взялись за работу — еще одна попытка добыть денег на прокорм семьи.

«Внезапно драконесса выбросила вперед конусообразную мутную струю — та тотчас же окутала противника. Черный дракон замер и начал стремительно падать».

Господи, какую задницу надо иметь, чтобы навалять горы такого?! Или — как говаривала Фаина Раневская: «Немыслимо, чтобы в человеке было столько г….!»

Мало нам было сто лет назад своих драгонесс? Теперь настал черед американским драконессам? А если мой заокеанский сородич, строча подобное, считал к тому же, что его посетила муза? Стучал по клавиатуре компьютера, хлопал себя по ляжкам и без тени иронии кричал (по-английски): «Ай да молодец!»?

И чем ему черный дракон не угодил? Это ведь чай есть такой. Очень даже хороший. Китайский.

Но раздражение — плохой помощник. Взялся за гуж — не говори, что не муж…

Хотя… если все время делать одну только халтуру — любой от отчаянья на стену полезет. Или я и не достоин ничего иного? Не заслужил «сеять разумное, доброе, вечное»?

Выхожу на лестницу покурить.

Меня встречают знакомые — до боли зубовной, до рези в глазах, до нервного тика — граффити. Облупленные стены покрыты надписями едва ли не сплошь от пола до потолка. Центральное место занимает нарисованный — с явной любовью и тщанием — мужской половой орган. Сверху вдоль него идет надпись: «Товарищ, помни: ты держишь в своих руках свое будущее!» Вопрос философский (и конечно, праздный): что было сначала — нарисовано или написано? Первое слово зачеркнуто; над ним — другим почерком — начертано: «Гражданин». Но и это слово тоже зачеркнуто и заменено на «господин». Кого-то (фанатичного западника?) «господин» все-таки не устроил тоже — надписано «gentlman». Венчает всю эту словесную пирамиду затейливо выведенное славянской вязью «сударь».

Я — сын этих стен. Я ненавижу их и себя.

Но куда я денусь отсюда? Кому я нужен — хоть сударь, хоть товарищ?

Лет …надцать тому назад встречался я с … ну, неважно, как ее звали. Был у нее муж… впрочем, тоже неважно. Был и был. Служил где-то. Как говорится, шишка на ровном месте… Однажды, в такую же ночь, как сегодня, я сказал ей:

— А хорошо бы на Рождество оказаться в Париже.

— Я в Париже была несколько раз, — ответила она, прикрывая пухлой ладошкой зевок, — и на Рождество была тоже. Уверяю тебя: ничего хорошего. Слякоть — и всё.

Мне не расхотелось побывать в Париже. Но расхотелось встречаться с ней…

Зябко. Мрачно. Ау, Петербург! Отзовись.

Нет ответа. Даже куранты Петропавловки не отвечают мне.

Возвращаюсь в квартиру. Цветок на подоконнике, словно очнувшись ото сна, потянулся ко мне, и мне захотелось его погладить.

Никак не сосредоточиться. Шум времени? Мандельштама — физически слабого, полубезумного — не сломали. А меня? Да разве меня ломали? Как говорится, добровольно и с песнями…

Литературный поденщик, не боле. Или ты не согласен с приговором?

Что заслужил — то и получил. Только на самого себя и должен, коль хочешь, пенять.

Есть в испанской грамматике перевернутый знак вопроса. До чрезвычайности полезный знак — словно крюк, вбитый в потолок. А чтобы веревку подать — добрая душа всегда найдется.

Я, я, я… Что за дикое слово!

Неужели вон тот — это я?

Разве мама любила такого —

Желто-серого, полуседого

И всезнающего, как змея?

Владислав Ходасевич. «Перед зеркалом»

Телефон

В нашей старой большой квартире два телефона: один — в моей комнате, другой — в начале коридора, у самой кухни. С разными номерами. Как так получилось — тайна, покрытая мраком: никто не помнит. И сколько живу я здесь, столько лет ведутся разговоры о том, чтобы лишить нас второго номера, но, видимо, ни у кого из начальников руки (или вернее: ноги?) так и не доходят до нас…

Я снял трубку, набрал номер — длинные, долгие гудки. Потом подошла соседка, по голосу узнал: тетя Даша.

Минут через пять:

— Вячеслав, это тебя, — соседка-старушка постучала ко мне в дверь и, удаляясь, шаркая шлепанцами, проворчала сердито: — Звонят, звонят незнамо куда…

Я недовольно положил свою трубку около аппарата. Подошел ко второму телефону.

— Алло… — кричал я в трубку, — я слушаю… алло… слушаю вас, говорите же, алло… — но никто не откликался мне.

Я пожал плечами, положил трубку на рычаг и пошел назад, в свою комнату. Поднял трубку второго телефона, но и здесь никто не ответил мне — я слышал только короткие гудки. «Странно, — сказал я сам себе, положив и эту трубку на рычаг, — очень даже странно».

Стол

Стол у меня обычный: четыре ноги, четыре стороны, четыре угла. Он сделан, конечно, для четверых — например: я, жена, двое детей. Четверо могут свободно разместиться за этим столом и сытно пообедать. Если стол раздвинуть — за него можно усадить и гостей.

Но я не раздвигаю стол — гостей у меня не бывает. Нет у меня и жены. И детей тоже нет.

Стол кажется мне огромным, ведь обычно он — пуст. Иногда я работаю за ним. Дома я работаю тогда, когда я — один дома. К моему удивлению и сожалению, это бывает редко. Когда в комнате нет никого, то и меня, естественно, нет. А когда прихожу домой, вдруг появляются какие-то люди — не гости, не те, для кого «единственная роскошь на свете — роскошь человеческого общения», нет. Так, какие-то случайные люди. Которых не помню я и которые не помнят меня.