Путевка в «Кресты» - Борис Седов

— Только носок. Его что, тоже уперли с веревки? Я ничего не понимал. Все, что происходило вокруг, казалось мне каким-то кошмарным сном. Я даже ущипнул себя за руку, чтобы проснуться. Но менты вокруг были реальными. Были реальными и понятые, и кухонный нож со следами крови на лезвии, и золотые колечки с прозрачными камушками. Весь этот спектакль казался реальностью. Он был очень хорошо срежиссирован. Кем-то хорошо срежиссирован. Если бы я знал, кем?!

И, вообще, кому я, такой безобидный и тихий, понадобился?

Менты закруглились в пять часов вечера. Любезно позволили мне выхлебать на кухне тарелку супа, тщательно проверили содержимое пакета кое с каким шмотьем, которое собрала мне Лина, терпеливо выждали две минуты, пока я скажу жене на прощание парочку слов о том, что все будет нормально и уже завтра я окажусь на свободе. Потом меня отконвоировали к светлой «Волге» и точно так же, как я раньше видел во многих фильмах, усадили на заднее сиденье промеж двоих крепких оперативников. Я оглянулся и до тех пор, пока машина не тронулась с места, не сводил взгляда с Лины, которая выскочила следом за мной на крыльцо и так и остановилась там, худенькая и не причесанная, в старом зеленом халатике и ярко-красных домашних тапочках. Потом ее скрыли кусты акации, и я развернулся вперед.

«Волга», натужно взвывая мотором, аккуратно пробиралась по источенной ухабами и безбрежными лужами дороге. Но впереди уже показался гладкий асфальт. Скоро ей станет легче. А мне? Что меня ждет впереди? Похоже, что гладким асфальтом там и не пахнет. Ухабы и ямы, проблемы и беды. Полнейшая неизвестность, в которую меня увозят сейчас четыре довольных мента. Один из них, угреватый важняк из прокуратуры, обернулся ко мне с переднего кресла и ехидно спросил:

— Как настроение, Константин Александрович?

«Как у старого мерина, которого ведут на заклание», — грустно подумал я, но промолчат. И прикрыл глаза. И постарался представить себе, как сейчас Ангелина, вернувшись в дом, растерянно стоит посреди кухни, грустно смотрит на гирлянды сушеных грибов, подвешенные над плитой, и мучительно силится разобраться в том, что произошло. Так неожиданно! Так внезапно!

«Бедная, любимая моя Ангелинка, — думал я, — как ты теперь без меня? Справишься ли, пока будет длиться мое заточение?.. Интересно, и когда же меня отпустят? Завтра? Через неделю? Через полмесяца?..»

— Так как настроение, Константин Александрович? — не отставал от меня прокуроришка. Мне захотелось ему нахамить, но я заставил себя сдержаться. Улыбнулся и спокойно ответил:

— Паршивое настроение.

И всю дорогу больше не проронил ни слова. И не открывал глаз, делая вид, что задремал. У меня не было никакого желания общаться с ментами.

Мне хотелось остаться наедине с образом хрупенькой Ангелины, отрешенно стоящей на нашем крыльце, окаймленном яркими клумбами.

В этот же вечер я узнал, что такое ИВС: сырой холодный мешок три на четыре с некрашеными, грубо оштукатуренными стенами и полуметровым бетонным возвышением над полом, которое здесь заменяло нары. В углу возле железной двери неповторимо благоухала параша — небольшой жестяной бачок, прикрытый крышкой. Вот и вся обстановка, и сказать про нее, что она слишком скудная, — значит сделать ей большой комплимент. Да в чеченских зинданах, должно быть, интерьер поразнообразнее!

Особо не церемонясь, меня втолкнул внутрь этой камеры громила-прапорщик, и я с трудом сумел устоять на ногах, запутавшись в сваливающихся с ног кроссовках, — шнурки из них вынули те прежде, чем обшарили мне карманы и складки одежды. За спиной громыхнули запоры, и я остался растерянно стоять возле бетонного возвышения, с которого на меня с интересом взирали трое живописнейших типов. Один — типичный кавказец с увесистым носом и густо покрытой щетиной физиономией, двое других — явно бомжи. И первая мысль, которая мне пришла в голову в этой камере, была: «А ведь я здесь легко наберусь от них вшей».

Все трое рядком сидели на корточках вдоль стены и были похожи при этом на нахохлившихся на насесте в ожидании ночи кур. При этом кавказец занимал наиболее привилегированное место в дальнем углу от параши. Оба бомжа держались, насколько это было возможно при ограниченности пространства, от него в стороне и напоминали двоих дружков-алкоголиков, коротающих время за бутылочкой денатурата на скамейке какого-нибудь парка.

— Чего раскорячился? — нараспев процедил один из бродяг и похлопал нечистой ладонью рядом с собой. — Присаживайся, докладывай папе, кто такой и откуда.

Этот грязный вонючий пес выглядел заметно старше меня, и, скорее, его таким сделали непомерные возлияния, нежели возраст, который принято называть почтенным. Итак, он выглядел заметно старше меня, но на «папу» никак не тянул. Но очень хотел бы. И даже стремился к этому по мере своих ничтожных возможностей, сразу наметанным взглядом разглядев во мне новичка, растерянного и напуганного, которого можно легко прибрать к рукам. И хоть этой дешевой победой над неопытным фраером потешить свое самолюбие.

Вот только в эту сказку он не попал!

Я так решил! Я чувствовал, несмотря на чудовищность всего произошедшего со мной за сегодняшний день, что не то что не сломлен, а более того, серьезно озлоблен. А озлобленность обычно придавала мне дополнительные душевные и физические силы. В отличие от большинства людей, еще более отрезвляла мой разум, и я, даже действуя по наитию, не ошибался в выбранной линии поведения.

Вот и сейчас я просто послал бродягу к ядрене матери. Так вот взял и отправил его туда, куда нужно…

— …И ты еще сам мне, чмошник, доложишь, кто такой и откуда, — добавил, матерясь про себя, — «Папа»…

Я уперся в него спокойным взглядом, ожидая ответа, но бомж лишь пожевал губами и промолчал. Что ж, чего-то подобного я и ожидал. И переключил внимание на кавказа. Просто кивком головы предложил ему переместиться из угла ближе к бродягам, освободить мне место подальше от вонючей параши. Подальше от грязных соседей. Подальше от их откормленных вшей.

Кавказ, молодой жилистый паренек в хорошем костюме и дорогих новых ботинках, естественно, без шнурков, испепелил меня исподлобья огненным взором и даже не шелохнулся. Выдержал глубокую паузу и лишь после этого процедил с сильным акцентом:

— Ты кыто такой? А? Что ты такой мой мэст хочешь… на фуй пойдешь. Ты понал, да? Ты понал, куда ты пойдешь сейчас вместа мэст мой?

Признаться, что-либо разобрать в этом наборе полурусских фраз было непросто. Но я разобрал. И понял, что сейчас меня посылают туда, куда в подобных местах посылать не положено. Но если все же послали, а ты выслушал это и отвернулся, и утерся, значит туда тебе и дорога, на этот самый «фуй». И не исключено, что скоро на самом деле там и окажешься, в прямом смысле слова. Или, в лучшем случае, сразу же заработаешь к себе отношение, как к последнему отщепенцу, поднарнику. В тебя будут плевать. О тебя будут вытирать ноги. И хорошо, если только это.

Оба бомжа с ожиданием наблюдали за мной. Кавказ, как ни в чем не бывало, принялся разглядывать носки своих хороших ботинок. Он был зловеще спокоен, и мне это очень не нравилось. Но отступать было некуда.