Величайший урок жизни, или Вторники с Морри - Митч Элбом

«Что ж, — решил я, — раз суждено снова стать студентом, буду стараться вовсю».

По дороге домой, в самолете, в маленьком желтолистом блокноте я написал список вопросов, которые всех нас мучают: начиная от счастья, старения, воспитания детей и кончая смертью. Конечно, есть миллионы книг на эти темы, и тьма телевизионных передач, и консультативные занятия по девяносто долларов за час. Америка превратилась в восточный базар взаимопомощи.

И все же ясных ответов не было. То ли надо заботиться о других, то ли о своей душе? Вернуться к традиционным ценностям или отвергнуть традиции за их полной ненадобностью? Стремиться к успеху или стремиться к простоте? Научиться говорить «нет» или научиться действовать?

Я знал одно: Морри, мой старый профессор, не был вовлечен в систему взаимопомощи. Он стоял на рельсах, прислушивался к свистку паровоза смерти и с полной ясностью представлял, что в жизни было важно.

А мне нужна была ясность. Каждой сбитой с толку и мучимой сомнениями душе нужна ясность.

— Спроси меня о чем хочешь, — бывало, говорил Морри.

Вот я и написал этот список:

Смерть.

Страх.

Старение.

Жадность.

Брак.

Семья.

Общество.

Прощение.

Осмысленная жизнь.

Этот список лежал у меня в сумке, когда я вернулся в Западный Ньютон в четвертый раз во вторник в конце августа. В аэропорту Логан в тот день не работали кондиционеры, люди обмахивались чем попало и сердито вытирали пот с лица; каждый встречный, казалось, готов был кого-нибудь пристукнуть.

К началу последнего года учебы в университете я прошел столько курсов социологии, что до степени бакалавра уже рукой подать. Морри предлагает мне написать дипломную работу повышенной трудности.

— Мне? — изумляюсь я. — О чем же я напишу?

— А что тебя интересует?

Мы перебираем множество идей и в конечном счете — трудно поверить — останавливаемся на спорте. И я берусь за годовой проект о том, как футбол в Америке задурманивает сознание людей, превратившись в священный обряд, чуть ли не в религию. Я понятия не имею, что проект этот станет прологом моей будущей карьеры. Я думаю лишь об одном: благодаря этому проекту каждую неделю я лишний раз встречусь с Морри.

И с его помощью к весне у меня готов 112-страничный проект, со сносками, приложениями, с результатами исследований и комментариями, аккуратно переплетенный, в кожаной обложке. Я приношу его Морри с гордостью спортсмена-юниора, одержавшего первую в жизни победу.

— Поздравляю, — говорит Морри.

Он листает проект, а я, улыбаясь, обвожу взглядом его кабинет. Полки с книгами, деревянный пол, ковер, кушетка. Я думаю, что в этой комнате, наверное, нет ни единого места, где бы я ни сидел.

— Знаешь, Митч, — Морри с задумчивым видом поправляет очки, — с такой работой тебя могут взять к намучиться на магистра.

— Да, как же, — усмехаюсь я.

Усмешка усмешкой, а мысль эта мне по душе. Мне немного страшно уходить из университета и в то же время — отчаянно хочется уйти. Напряжение противоположностей. Я наблюдаю, как Морри читает мой проект, и меня вдруг начинает разбирать страшное любопытство: каков он, этот огромный мир за стенами университета?

«Найтлайн» сделала еще одну передачу с Морри, отчасти потому, что первая вызвала столько откликов. На этот раз, когда операторы и постановщики прошли в дом, они уже расположились по-семейному. И сам Коппел держался заметно дружелюбнее. На этот раз не было пояснительной заставки и интервью перед интервью. Для затравки Коппел и Морри обменялись рассказами о своем детстве: Коппел описал, как он рос в Англии, а Морри поведал, как рос в Бронксе. На Морри была синяя рубашка с длинным рукавом — ему теперь всегда было холодно, даже когда на дворе стояла жара, — а Коппел снял пиджак и остался в рубашке и галстуке. Похоже, Морри снимал с него «амуницию» слой за слоем.

— Вы хорошо выглядите, — сказал Коппел, когда зажужжали камеры.

— Все мне так говорят, — ответил Морри.

— И ваш голос звучит хорошо, — продолжал Коппел.

— Все так говорят.

— А откуда же вы знаете, что вам становится хуже?

Морри вздохнул:

— Никто, кроме меня, этого не знает, Тед. Но я-то знаю.

Когда Морри заговорил, все стало ясно. Он уже не размахивал руками, как прежде, во время первой беседы. С трудом произносил некоторые слова — буква «л», казалось, застревала у него в горле. Через несколько месяцев он скорее всего вообще не сможет говорить.

— А что до моих эмоций, — объяснял Морри Коппелу, — то, когда ко мне приходят друзья и знакомые, настроение у меня хорошее. Любящие люди поддерживают меня. Но бывают дни, когда я подавлен. Что таить, я вижу, что происходит, и меня охватывает ужас. Что я буду делать без рук? Что случится, когда я не смогу больше говорить? Смогу ли я глотать, меня не особо волнует — ну, будут меня кормить через трубочку, что с того. Но мой голос! Мои руки! Они для меня все. Без голоса я не смогу говорить, а без рук не сделаю ни жеста. Это для меня средства.

— Как же вы собираетесь общаться, когда не сможете больше разговаривать? — спросил Коппел.

Морри пожал плечами:

— Наверное, попрошу всех задавать мне вопросы, на которые можно ответить только «да» или «нет».

Ответ этот показался Коппелу таким простым, что он улыбнулся. Коппел спросил Морри о тишине. Он вспомнил о близком друге профессора, Мори Штейне, который в свое время послал в «Бостон глоуб» высказывания Морри. Они вместе работали в университете Брандейса с начала шестидесятых. Теперь Штейн терял слух. Коппел представил, как однажды они окажутся вдвоем, и один не сможет говорить, а другой ничего не будет слышать. И что же будет?

— Я возьму его руку в свою, — сказал Морри. — И мы оба ощутим нашу близость и теплоту. Тед, мы дружим уже тридцать пять лет. Чтобы почувствовать то, что мы испытываем друг к другу, нам уже не нужно ни речи, ни слуха.

Перед самым концом съемки Морри прочитал Коппелу одно из полученных им писем. После первой передачи на «Найтлайн» их пришла уйма. И вот одно было от учительницы из Пенсильвании, которая вела занятия в специальной группе — в ней было всего девять детей, и каждый пережил смерть кого-то из родителей.

— Вот, что я ей ответил. — Морри осторожно водрузил на нос очки. — Дорогая Барбара… Меня очень тронуло ваше письмо. То, что вы делаете для детей, потерявших родителей, необычайно важно. Я тоже потерял одного из родителей в раннем возрасте…

И тут, при все еще жужжавших кинокамерах, Морри поправил очки, замолчал… и вдруг закусил губу и закашлялся. По лицу его потекли слезы.