Дитя урагана - Катарина Сусанна Причард

тоже были встревожены и расстроены. Чем — я не знала, но словно какая-то тень омрачила их светлое, спокойное счастье. Отец уже не ходил по утрам на службу. И вечерами он больше не писал у себя в кабинете. А если мы с братьями поднимали шум, мама уже не останавливала нас и не говорила: «Тс, дети, папа работает!»

Теперь-то я знаю, в чем дело, — «Сан» перешел в другие руки, и характер издания изменился. Он стал просто общественным еженедельником, литературно-художественный отдел упразднили, и расходы были сокращены. В услугах отца издатели больше не нуждались. Напряженная работа подорвала его здоровье, к тому же он был подавлен печальной судьбой газеты, которой отдал столько сил и энергии.

Газетные вырезки в его альбоме того времени заполнены живыми, острыми фельетонами на злобу дня, которые он писал в стихах.

Когда я сама стала журналисткой, то не раз слыхала от старых газетчиков, что «Сан», пока его редактировал отец, пользовался репутацией самого интересного и остроумного из мельбурнских еженедельников. Журналисты ценили его за резкие нападки на политическое лицемерие всякого рода, за веселые минуты, которые доставляли им стихотворные фельетоны отца. Правда, Т. Г. П. держался консервативных взглядов. Он выступал против права всеобщего голосования, против тред-юнионизма, даже против весьма умеренного либерализма Дикина, хотя Дикин часто советовался с ним по вопросам политики в южных морях.

Альфред Дикин был маминым другом юности. Она надолго сохранила к нему привязанность; отец тоже любил и уважал его, хотя и не принимал передовых политических идеалов своего времени.

Именно в эти тревожные, полные волнений дни и родилась моя сестра. Я была ею просто очарована. На редкость красивая малышка, кожа у нее была, как лепестки у бледной розы, а волосики золотистые, как солнечные лучи. Я считала ее своей безраздельной собственностью.

Мне очень нравилось сидеть в белом кресле-качалке и напевать ей песенки. Часто, когда девочка капризничала, мама отдавала ее мне со словами: «У Катти на руках она лучше всего засыпает». Я чрезвычайно гордилась этим. Назвали эту мою долгожданную сестричку Беатрис. Ведь Беатрис означает счастье, и отец с мамой надеялись, что своим появлением она разгонит тучи, нависшие над нами, что с ней в семью вернется счастье.

И надежды сбылись. Вскоре после рождения Би отца назначили редактором газеты «Дейли телеграф» в Лонсестоне.

Когда мы плыли ночью из Мельбурна к пристани сонного старого городка на реке Тамар, я совершила одно из самых ужасных преступлений моей юности.

Моя кузина Люси, юная модница с вьющейся челкой и тонюсенькой талией, отдала маме для меня пару французских туфелек. Они были из блестящей черной кожи, остроносые, на высоких каблуках и с пуговичками на зубчатых застежках. Кузине Люси они были тесны, а мне, по мнению мамы, должны были прийтись как раз впору. Как я их ненавидела! Ноги в них болели, и я ковыляла, как стреноженная.

Когда меня уложили спать на верхнюю койку, мне вдруг пришла в голову счастливая мысль: а не выкинуть ли эти туфли за борт? И они полетели в иллюминатор. На следующее утро в суматохе перед высадкой на берег, когда надо было уложить постельное белье, накормить и одеть малышку да еще присмотреть, чтоб мальчики тоже были готовы, обнаружилась пропажа туфелек.

Я сидела на верхней койке, нахохлившись, как сова, а отец с мамой тщетно пытались их отыскать. Несомненно, туфельки украдены, ведь они такие нарядные! Я молчала, чувствуя свою вину, но даже стыд не мог омрачить радости избавления от ненавистных туфель. Остальная моя обувь была упакована и — делать нечего — пришлось мне появиться в Лонсестоне босиком. Маму это очень расстроило, зато я блаженствовала. Ходить босиком куда удобнее и даже красивее, думала я, чем во французских туфлях кузины Люси.

О жизни на Тасмании я уже рассказала в романе «Буйное детство Хэн». Он почти полностью автобиографичен.

Мы жили на крутом холме, возвышавшемся над городом и рекой, в старом доме со множеством пристроек; дом стоял «в глубине запущенного сада, весною белого от цветущих вишен и круглый год благоухающего ароматом столистных роз». А за садом начинались заросли.

Я была «самой дикой из всех диких зверьков, населяющих холмы». Хэн из этого романа и есть Катарина Сусанна в возрасте восьми и девяти лет.

«Совести у этой Хэн было не больше, чем у птиц и опоссумов, обитавших на огромных серебристых эвкалиптах. Она жила радостно и бездумно, как они. Может, ей и было бы интересно знать, почему кролики, которые умываются росой на холмах, спят в норах, вырытых в теплой красноватой земле, а она, Хэн, спит в постели на белоснежных простынях, под шерстяным одеялом и красивым покрывалом с розочками, но вряд ли ей приходило в голову этим заинтересоваться. Она все принимала как должное, даже то, что у нее есть отец, мама, два маленьких брата, две бабушки, двоюродный дедушка и двоюродная бабушка, не говоря уж о бесчисленных тетках, двоюродных братьях, сестрах и свойственниках, ибо была уверена, что все юные создания на свете так же щедро одарены природой.

Слова «хорошо» и «плохо» не имели для нее никакого смысла. Все поступки делились на два разряда: захватывающе увлекательные, но, по словам старших, приносящие вред, — те, за которые наказывают; и ужасно скучные, от которых стараешься увильнуть, — те, за которые не наказывают. Хэн обожала лазить по деревьям, воровать незрелые яблоки, приносить в воскресную школу и выпускать там цикад, дразнить с безопасного расстояния недотеп-мальчишек. Но за все это наказывают — Хэн узнала это на опыте, хотя и продолжала так поступать.

Не наказывали в основном за старательное, многочасовое выписывание крючков, палочек и кружочков, за чтение, за уборку и подметание комнат, за рукоделие, за игру в «тронь деревяшку», но без визга, и в прятки, но без раздирания одежды в клочья.

Заучивание текстов из Библии и пение псалмов в воскресной школе тоже относилось к числу вещей, за которые не наказывают. Почему — Хэн не понимала. Ведь она с тем же удовольствием играла в важную даму по воскресеньям, как в будни, нарядившись в сарае в старое мамино платье, играла в миссис Монморенси Смит. Она никогда не была примерной, только иногда притворялась такой. В примерную девочку она просто играла, как и во все другие игры. Зато все, за что наказывали, Хэн делала действительно от души.

Как угорелая, без шляпки, носилась она по холмам — только ветер свистел в ушах. Хэн любила слушать, как ее пронзительный смех рассыпается в воздухе и катится