Отважный юноша на летящей трапеции - Уильям Сароян

– В соседней камере, – сказал еврей, – сидели два гомика. А двое других вели с ними разговоры… ну, шептались, уламывали их, а эти гомики отнекивались, ломались, как шлюхи-дешевки. Я не знал, что люди способны на такое. Я думал, они просто болтают, балагурят. И во всех камерах стоял этот мерзкий гогот. Меня все время тошнило, а сигарет с собой не было.

– Чем тебя кормили? – спросил Пол.

– Похлебкой… помоями…

– А хлебом?

– И хлебом, но я не мог есть. Только хлеб был съедобным, но мне было слишком тошно.

– Ты запомнил, о чем там говорили? Песни распевали?

– Да, – сказал еврей.

– А духовные песни?

– Духовные тоже, с похабными словечками.

– Кто-нибудь молился?

– Я слышал одну только ругань, – сказал еврей.

Пол заметил на противоположном конце медленно идущего Ламбофа с утренней газетой, тот подошел к столу, серьезный, и сел, не говоря ни слова.

– Этот парень только что вышел из тюрьмы, – сказал ему Пол. – Он продает цветы, а они его бросили за решетку в субботу.

Ламбоф посмотрел на еврея и поинтересовался, все ли у него порядке. Ламбофу показалось, что еврею очень нездоровится.

– Мне полегчало, – сказал еврей. – Все ж лучше, чем тюрьма.

– Что думаешь делать? – спросил Ламбоф.

Еврей кашлянул.

– Попытаюсь начать заново. Если поймают, то не знаю, что буду делать – попрошайничать я не могу.

Пол спросил Ламбофа:

– Сколько у нас денег?

– У меня шестьдесят центов, – сказал Ламбоф.

Еврей встал с места.

– Спасибо за сигареты, – сказал он Полу.

– Мы почти на мели, – сказал Пол. – Тебе сгодится четвертак?

Он выгреб мелочь из кармана брюк.

– Спасибо, – сказал еврей. – Я попытаюсь снова. Если они опять ко мне пристанут, сбегу.

Он заспешил в смятении прочь. Ламбоф проводил его взглядом.

– Здесь одни больные или выжившие из ума, – сказал он. – Этот бедолага готов пойти на дно. Что он говорил?

– Чуть не сгинул в тюрьме, – сказал Пол.

– Я ходил на Джонс-стрит, – сказал Ламбоф. – Там дали объявление в газете, что им нужен студент, который работал бы за жилье и пропитание. Работу мне не дали.

– Но ты же студент, – сказал Пол. – Ты имел право на эту работу. Кстати, что ты изучаешь?

– Я изучаю голодание, – сказал Ламбоф. – Да, я студент. Хотя мне повезло, что меня не взяли. Это была дешевенькая меблирашка. Они наняли какого-то субъекта из Манилы.

– Что думаешь делать? – спросил Пол.

– Как всегда, ничего, – сказал Ламбоф. – Просто убиваю время.

– Как ты думаешь, мы найдем работу когда-нибудь?

– Наверняка, – сказал Ламбоф.

– Пока что дела у нас плохи, – сказал Пол.

– Да уж, – сказал Ламбоф. – Дела у нас неважнецкие. Все как всегда, только прилично одетые люди попрошайничают на улицах. Я поговорил с той девушкой на Эдди-стрит. Нам опять придется спать в прихожей, если они там будут не слишком заняты.

– Как она поживает? – спросил Пол.

– Кто? – спросил Ламбоф. – Девушка? О, прекрасно. Выглядела отменно.

– О чем бы нам поговорить? – спросил Пол.

– Ты же меня знаешь, – сказал Ламбоф. – Не одно, так другое. Я знаю понемногу обо всем.

Пол достал из кармана пальто «Новые веяния в английской поэзии».

– А что ты знаешь об английской поэзии? – спросил он Ламбофа.

– О чем, о чем? – изумился Ламбоф. – Ты что, собрался рассуждать об экономике?

– Еще чего, – сказал Пол. – С ней мы покончили.

– Ну да, – сказал Ламбоф. – А какое нам дело до английской поэзии?

– Нам ни до чего нет дела, – сказал Пол. – Мы немного выпадаем из общей картины. Значит, ты ничего не знаешь об английской поэзии? И про Т. С. Элиота не слыхал?

– Нет, – сказал Ламбоф. – А кто это?

– Он, – сказал Пол, – весьма тонкий поэт.

– Ну и что с того? – сказал Ламбоф. – Кого это интересует?

– Если бы ты знал его, – сказал Пол, – поговорили бы, скоротали время. Раз уж на то пошло, расскажи-ка про Ирландию. Ты же, кажется, ирландец?

– Я-то ирландец, – сказал Ламбоф, – а что толку? Родился-то я в Канзасе. А в Ирландии и не бывал никогда.

– Ладно, – сказал Пол. – Скажи, какой ты представляешь себе Ирландию? До полуночи у нас еще уйма времени. Нужно же о чем-то говорить, а Ирландия – вполне подходящая тема.

Он стал выслушивать объяснения Ламбофа про то, что ему ничего не известно про Ирландию, кроме того, что он знает из песен, большей частью написанных в Америке евреями и прочими. Пока Ламбоф разглагольствовал, Пол думал, что раз в год нужно бывать среди бедствующих, пропащих людей, испытать на своей шкуре, каково быть выкинутым за борт – не иметь ни настоящего, ни будущего, висеть в пустоте между днем и ночью и ждать.

«В полночь, – думал Пол, – я пойду с этим парнем в эту самую прихожую и попытаюсь уснуть на стуле, Смитти выкрикивает «Место для игрока… еще одно место», приходят играющие на мелочь, Ламбоф наутро рассказывает про Ирландию, хворый еврей в тюрьме, Рэда пырнул чокнутый русский, сентиментальные отступления, зимний вечер спустился, запахло бифштексами из-за дверей, медитации на тему детерминистской вселенной, читатели «Бостон ивнинг транскрипт», порыв, когда мистер Аполлинакс прибыл в Соединенные Штаты, его смех звенел среди чайных чашек, в разговорах растаял день, страна гибнет, вся молодежь, люди в ожидании, голодные марши, как только она рассмеялась, я почувствовал, что ее смех меня затягивает, Эзра Паунд, американец во Франции, мальчик читает старику с иссохшим ртом в ожидании дождя, порочная музыка на дне морском, дымящая свеча времен догорела, демократический прогресс, еврей в тюрьме схватился за дверь и плачет, в начале было Слово, Эзра Паунд il miglior fabbro, слезы сморщенного еврея, продавец цветов среди попрошаек и гомосексуалистов, медитации в дыму и на руинах детерминистской вселенной, сбрендивший русский бежит по Оперной аллее, Рэд истекает кровью, вытри рот рукой и смейся, смейся, маленький еврей стоит в грязи, схватившись за дверь, и плачет, все везде ждут, настанет время для убийства и творения, настанет, в самом деле, придет время, один юноша слушает другого, и ждет общенационального возрождения, время убивать и творить».

Начало всегда дается трудно, ибо вовсе не пустячное дело выбрать из языка одно-единственное, яркое слово, которое пребудет в веках. И любое изречение взятого в отдельности человека есть всего лишь одно слово. Каждый стих, повесть, роман и эссе, как и любой сон, есть всего лишь слово из этого языка, еще не переведенного нами, той бескрайней невысказанной мудрости ночи, того словарного запаса, который не подчиняется ни грамматике, ни законам. Земля необъятна. И все, что ни есть на земле, огромно – и небоскреб, и травинка. Глаз способен увеличивать предметы, если это позволят разум и душа. Разум способен разрушить время, которое сродни смерти, а также – не забывайте – сродни жизни. Всего же грандиознее – наше «я», микроб человечества, из которого зарождается Бог и Вселенная, рай и ад, земля, лик человеческий, мое лицо и ваше. Наши глаза. От себя же скажу с благоговением – возрадуйтесь.