Последние из Валуа - Анри де Кок

Но Альберу уже не страшно, он больше не думает о себе. Он ищет среди трупов… О Боже, нет!.. О, он не кричит! Его могут услышать, а он хочет жить, жить ради нее, живой или мертвой… Вот и она! Он видит ее, прекрасную мадемуазель Бланш, невесту на Земле, жену на небесах Филиппа де Гастина! Она здесь – лежит на полу, безжизненная, вся в крови! Ее убили, как, должно быть, убили и мужа ее, отца, мать, братьев!.. Ее мать… госпожа де Ла Мюр… да!.. Альбер замечает и ее тело – всего в нескольких шагах от дочери.

Он этого не перенесет! Охваченный конвульсивным спазмом, кусая кулак, чтобы сдержать новые рыдания, паж падает на паркетный пол зала.

Но нет, нет! Боженька даровал ему жизнь ненапрасно, его рана несерьезна. Он должен превозмочь, сбросить с себя это гибельное оцепенение! Жива она или мертва, но он принадлежит своей дорогой и горячо любимой госпоже! Жива она или мертва, он ее здесь не оставит!

Мы уже говорили, что барон дез Адре всегда доводил свои развлечения до совершенства. Этой ночью он решил, что будет забавно, если солдаты попрыгают с башни прежде вельмож. То был способ продлить мучения одних, укоротив муки других. Впрочем, вряд ли он мог достичь своей цели. Боль, как и радость, имеет свои границы, которой душе никогда не перешагнуть.

Став свидетелями оскорблений, истязаний, убийства самых дорогих их сердцу существ, могли эти угодившие в плен к дез Адре вельможи, в большинстве своем, расценить смерть иначе, нежели услугу?

Поэтому, если отсрочка казни и могла вызвать у них хоть какую-то эмоцию, то эмоцией этой – вопреки желанию дез Адре – было скорее сожаление, но сожалели они не столько о жизни, как о том, что приходится ждать смерти. Впрочем, некоторые наряду с сожалением испытывали и невыразимый страх.

Во главе этой группы несчастных мы вынуждены поставить до дна испившего чашу горечи барона де Ла Мюра, которому предстояло перенести смерть сыновей, зятя, друзей, как он уже перенес смерть жены и дочери, и лишь затем умереть самому.

Ужасная ситуация! Чтобы не дать сердцу разбиться, чтобы сдержать слезы, барону де Ла Мюру приходилось отводить взор от друзей, от сыновей!

К слову, сыновья барона были совершенно спокойны. Дети, которые могли бы стать мужчинами! Они и готовились умереть как мужчины.

Что до Филиппа, то в тот самый миг, когда, предпочтя умереть, нежели позволить себя обесчестить, Бланш, крикнув ему: «Прощай!», вонзила себе в грудь кинжал, он, казалось, лишился рассудка. Взгляд его воспылал еще большим огнем, щеки покрылись еще большим румянцем. Могло сложиться впечатление, что, покинув этот мир, душа Бланш соединилась с душой ее мужа. То был уже не человек, то была статуя, всецело отдавшаяся во власть дез Адре.

«Когда прыгает один баран, за ним следует все стадо», – говорил Рабле.

Люди во многом похожи на баранов; для них тоже пример зачастую бывает заразительным. Тем лучше, если пример хорош! И потом, зачем говорить: «нет», когда ты уверен, что следует сказать: «да»? Потеря времени, да и только! К тому же у всех есть самолюбие. Странная штука: жертва нередко стремится вызвать восхищение у своих палачей.

Дез Адре буквально млел от удовольствия. Никогда еще он так не развлекался!

– Как идут! Как идут! – повторял он.

И, перегибаясь через зубцы башни, он кричал вслед каждому, кто падал:

– Скатертью дорога! Не забывай меня, мой друг!

Шутить подобным образом ему уже доводилось – 24 июня 1563 года, в День святого Иоанна Крестителя, когда, захватив город и крепость Сен-Марселен, что около Гренобля, барон напутствовал каждого из католиков, которых толкали в пропасть его солдаты, почти такими же словами:

– Передавай привет господину святому Иоанну Крестителю! Не забывай меня, когда окажешься у него! Святой Иоанн Креститель тебе в помощь![2]

Веселый был человек этот дорогой барон!

И экономный на свои жестокие проделки – пользовался ими дважды, трижды, а иногда и четырежды.

Когда приходила очередь исчезнуть в ночи того или иного солдата, ему развязывали, предоставляя тем самым возможность – и честь! – самостоятельно встать между зубцами или бойницами башни и спрыгнуть вниз. Двадцать солдат – двадцать баранов – уже прыгнули.

Освободили от пут двадцать первого. То был некий гасконец, состоявший на службе у барона де Ла Мюра около восьми месяцев, невысокого роста паренек с вечно улыбающейся физиономией. Улыбался он и теперь. После того как ему развязали руки, он растер запястья, чтобы восстановить кровообращение, но остался стоять среди товарищей.

– Давай! – крикнул ему капитан Ла Кош. – Отправляйся, малыш!

– Отправляйся! – повторил дез Адре.

– Отправляйся! – повторил Сент-Эгрев.

– Сейчас, господа, сию минуту! – ответил гасконец весело. – До чего ж вы нетерпеливые!.. Вот!.. Раз… два… три…

И он побежал к бойнице. Но, оказавшись у края пропасти, вдруг остановился. Неодобрительный гул пробежал по шеренгам солдат дез Адре. Последний нахмурился.

– В чем дело, скотина! Ты уж дважды никак решиться не можешь? – произнес он грозно.

– Дважды!.. Черт возьми, монсеньор, если вы такой смелый, могу дать вам хоть четыре попытки! – ответил гасконец все с той же веселостью.

Дез Адре расхохотался, Сент-Эгрев и Ла Кош последовали его примеру.

Определенно, он был большой любитель шуток, этот сеньор дез Адре! Потоки слез, целый океан мольбы никак его не проняли, а вот острое словцо заставило его смеяться до упаду.

Менее восприимчивый к шуткам, нежели его хозяин, оруженосец Грендорж направился к гасконцу, чтобы столкнуть того в бездну.

– Нет! – крикнул дез Адре. – Нет! Отставить, Грендорж!

И он спросил у гасконца:

– Твое имя?

– Тартаро, монсеньор.

– Хорошо, Тартаро, во имя твоего остроумия дарую тебе жизнь. Можешь идти. Ты свободен.

– Спасибо, монсеньор!

И, не ожидая продолжения, Тартаро поспешил удалиться.

Свободен! Он был свободен! Гм! Легко сказать, но из укрепленного замка, да еще находящегося во власти врага, выйти не так просто, как из хижины. Подъемный мост, должно быть, поднят, потерна, через которую прошли дез Адре и его солдаты, закрыта и охраняется. Ну и что ж! Поискав, он что-нибудь да найдет. Должен же быть здесь еще какой-то выход. Проявив остроумие, он остался в живых; этот же ум принесет ему и свободу!

Так рассуждал Тартаро, стремительно спускаясь по лестнице башни.

Он пересек мост, соединяющий донжон с двумя небольшими башенками. Слева – винтовая лестница, что ведет к часовне; справа – другая, дающая выход к парку.

Парк!.. Воздух, пространство!.. Да, но воздух и пространство между четырьмя стенами!