Русский дом - Джон Ле Карре

– Да, сэр.

– Вы уверены? – пропищал он, вертя головой и искоса поглядывая на Ландау из-под белесых бровей.

– Абсолютно, сэр. Голубое платье и коричневая авоська. Только, в общем-то, авоськи веревочные, а у нее была коричневая пластиковая. «Вот что, Ники, – сказал я себе, – сейчас, конечно, не время, но если ты в один прекрасный день захочешь пообщаться с этой дамочкой, что не исключено, то привези-ка ей из Лондона красивую голубую сумочку под цвет ее платья». Потому-то я и запомнил, сэр. По ассоциации.

Когда я снова прокручиваю запись, меня всякий раз поражает, что Ландау называл Уолтера «сэр», а Неда просто Недом. Но это вовсе не было знаком уважения, а скорее объяснялось некоторой брезгливостью, которую вызывал Уолтер. В конце концов, Ландау был женолюб, а Уолтер – наоборот.

– Вы говорите, волосы черные? – пропел Уолтер, будто в черные волосы было трудно поверить.

– Черные, сэр. Черные и шелковистые. Почти цвета воронова крыла. Да, точно.

– А не крашеные, как вам кажется?

– Мне ли не знать разницы, сэр, – ответил Ландау, дотронувшись до головы: теперь он был уже готов открыть им все, даже секрет своей вечной молодости.

– Вы упомянули, что она ленинградка. Почему вы так считаете?

– Манера держаться. Я увидел породу, я увидел русскую патрицианку. Вот какой она мне видится, Петербург.

– А армянки вы в ней не увидели или грузинки? Или еврейки, например?

Ландау задумался на секунду над последним предположением и отмел его:

– Видите ли, я сам еврей. Я вовсе не утверждаю, что лишь евреи способны узнавать евреев, но только ничего такого я не почувствовал.

Молчание, которое могло быть рождено замешательством, подтолкнуло его добавить:

– По-моему, с еврейством слишком уж перегибают палку. Хочешь быть евреем, так на здоровье. Но если не хочешь, никто тебя не заставит. Я вот, во-первых, британец, во-вторых, поляк, а потом уже все остальное. И неважно, что многие отсчитывают с другого конца. Это их дело.

– Отлично сказано! – воскликнул Уолтер, хлопнув в ладоши и хихикнув. – Коротко и ясно. Да, и вы упомянули, что она хорошо говорит по-английски?

– Не то слово, сэр. Классический английский. Нам бы всем так.

– Вы сказали: как учительница.

– Такое у меня было впечатление, – ответил Ландау. – Учительница в школе, преподавательница в институте. Я почувствовал в ней культуру. Ум. Волю.

– А не может ли она быть устной переводчицей?

– По-моему, сэр, хорошие устные переводчики стараются стушеваться. А эта дама себя не прятала.

– Очень и очень неплохой ответ, – сказал Уолтер, высвободив из рукавов розовые манжеты. – И на пальце у нее было обручальное кольцо. Превосходно.

– Да, сэр. Обручальное. Обычно это первое, на что я смотрю, только Россия – не Англия, и смотреть приходится на другую руку: они там носят обручальные кольца не на левой, а на правой. Одинокие женщины в России – просто бич, и развод – не проблема. Нет уж, мне подавай муженька да пару детишек, чтобы было зачем торопиться домой. Вот тогда уж – так и быть.

– Да, кстати. Как вы думаете, у нее есть дети?

– Уверен, что есть, сэр.

– Ну как же вы можете быть в этом уверены? – плаксиво скривив губы, спросил Уолтер. – Вы же не ясновидец.

– Бедра, сэр. Бедра и потом – достоинство, с которым она держалась, хотя и была очень испугана. Она не Юнона, сэр, и не сильфида. Это – мать.

– Рост? – дискантом взвизгнул Уолтер, тревожно вздернув почти невидимые брови. – Можете определить ее рост? Сравните с собственным. Вы смотрели вниз или вверх?

– Средний рост, я же вам говорил.

– Значит, выше вас?

– Да.

– Метр шестьдесят пять – метр семьдесят?

– Ближе ко второму, – буркнул Ландау.

– И еще раз: сколько ей лет? Вы что-то путались.

– Даже если ей больше тридцати пяти, по виду никак не скажешь. Чудесная кожа, прекрасная фигура – красивая женщина в расцвете, и особенно духа, сэр, – сдаваясь, ответил Ландау с невольной улыбкой: пусть Уолтер и был ему чем-то неприятен, но он унаследовал польскую слабость к чудакам.

– Сегодня воскресенье. Будь она англичанкой, пошла бы она, по-вашему, в церковь?

– Ну, не прежде, чем все как следует обдумала бы, – к своему удивлению, выпалил Ландау, не успев даже взвесить ответ. – Она могла бы сказать, что бога нет. Она могла бы сказать, что бог есть. Но в любом случае она не стала бы плыть по течению, как многие из нас. Она не стала бы увиливать, а приняла бы решение и выполнила его, если бы сочла, что это ее долг.

Внезапно все странные гримасы Уолтера разрешились долгой резиновой улыбкой.

– Нет, вы просто молодец, – объявил он с завистью. – Знаете ли вы какие-нибудь точные науки? – продолжал он, и его голос опять вознесся к небесам.

– Да так. Собственно, в популярном изложении. Кое-чего нахватался.

– Физику?

– На уровне школы, сэр, не больше. Мне приходилось продавать учебники. Экзамен я вряд ли сдам, даже сейчас. Но учебники эти, так сказать, расширили мой кругозор.

– Что такое телеметрия?

– Даже слова этого никогда не слышал.

– Ни по-английски, ни по-русски?

– Боюсь, ни на одном языке, сэр. Телеметрия прошла мимо меня.

– А… КВО?

– Что-что, сэр?

– Круговое вероятное отклонение. Господи, да в этих дурацких тетрадях, которые вы нам привезли, он столько раз это повторял! И, конечно, КВО должно было застрять у вас в памяти.

– Да нет же, я их только пролистал, и все.

– Пока не дошли до того места, где советский рыцарь умирает внутри его брони. И там остановились. Почему?

– Да не доходил я до него! А случайно наткнулся.

– Ну хорошо, случайно наткнулись. И составили какое-то мнение. Правильно? Относительно того, о чем говорит автор. Так какое же мнение?

– По-моему, там что-то про некомпетентность. И что у них с этим неважно. У русских. Ничего не выходит.

– С чем?

– С ракетами. Они делают ошибки.

– Какие ошибки?

– Всякие. Магнитные. Систематические ошибки, что бы это ни значило. Я-то не знаю. Это ваша работа.

То, что Ландау огрызался, лишь доказывало его надежность как свидетеля. Когда он хотел блеснуть и у него ничего не выходило, это их успокаивало, как подчеркнул небрежный, полный облегчения жест Уолтера.

– Нет, по-моему, он замечательно со всем справился, – заявил он, как будто Ландау не было в комнате, и театрально вскинул руки в знак подведения итогов. – Он рассказывает только то, что помнит. Ничего не выдумывает, чтобы было позанятнее. Ведь верно, а, Ники? – добавил он с тревогой и раздвинул ноги, как будто у него зачесалось в паху.