Суета Дулуоза. Авантюрное образование 1935 - 1946 - Джек Керуак

Вот мне уже становится нехорошо от футбола и войны. И от выпендрежа. Но после матча («ХМ» 27, Гарден-Сити 0) мой отец сияет и весь в восторге, пока мы в душе моемся. «Пошли, Джеки, мальчик мой, сегодня выйдем и вдарим по городу». И мы идем в стейковый ресторан Джека Делэйни на Шеридан-сквер, я еще без понятия, сколько времени суждено мне провести вокруг этой площади, в Гренич-Виллидж, в годы потемней, но и понежней, грядущие.

Ах это вечер Страстной пятницы, и я напишу, чего хочу.

Неким манером, однако, я сторицей воздавал своему отцу за униженье его увольненья, потому что не желал (не желал?), не хотел идти в иезуитскую школу, скажем-ка прямо. Я не только хотел поступать в колледж Коламбиа в Нью-Йорке, дабы врубаться в город, а не, скажем, в Южную Излучину, или Бостон, или Дёрэм, С. К.,[6]но мне не нравилась мысль думать так, как говорят мне преподы в больших черных рясах, и закончить свои дни… ну, я не знаю, где я почерпнул это представление, дескать иезуитам нельзя доверять, но я читал об этом в истории все последние годы, и тут одна загвоздка, бац-гляди-ка, я теперь один из худших тайных иезуитов на свете, все, что я делаю, покоится на некоем проповедническом обращении в свою веру, все, что я написал, только приглядись пристальней. «У меня такое положение, где у иезуитов нет никакого права на меня злиться, а неиезуиты пускай вздыхают и отдыхают», – говорю я себе сегодня вечером. Каждому свое.

Что же на самом деле говорят иезуиты? Что все должны быть католиками, потому что другого выхода из тупика средневековой теологии просто нет. Но если мне нравится Паскаль, Блез Паскаль, их «враг» в семнадцатом веке, им попросту следует сказать, что Христос Сын Божий, потому что никто не может доказать обратного, мне на них следовало бы повестись. Однако сегодня я иезуит, тайный Генерал Ордена, как Улисс С. Грант, генерал, что качается в кресле-качалке с бутылкой… но больше об этом дальше, когда погружусь в историю суеты того, что воспоследовало от футбола и учебы в колледже, что привело к писательству и мыслительству, дорогая моя женушка.

И вот наступает, в общем, игра с Тоумом. Тоум – непобедимая команда (подготовительной школы) в Мэриленде, и ей абсолютно без разницы наша нынешняя обалденная репутация в Нью-Йорке. Вот они все такие выстроились. Я опять закинулся тем утром в Бруклине двумя сливочными с карамелью, та «тень» опять дважды прошла мимо окон кафе-мороженого, снова я еду на север города с Дядей Ником. На сей раз он как-то странно смотрит на меня.

Холодный солнечный день, вся банда из школы вопит на боковых линиях, и посреди первой четверти я получаю удар с рук, закрученный мне с линии подачи, и молюсь Богу, как бы не уронить, потому что не стану я поднимать руку и просить «честной поимки», что означало бы – поймать его и кротко коснуться им земли. Я знаю, что, как только поймаю его, на меня навалятся. Но едва он попал ко мне в корзинку, и они вот уже, высятся надо мной, крайние Тоума, которые со свистом прилетели по полю меня прижать, я мечусь вправо с хохотом, и юрко проношусь дальше мимо их вытянутых рук, и подлетаю к боковым, где вижу корешей моих, они ликуют: Билл Керески, Джин Мэкстолл, Джимми Уинчел (о них больше дальше), и я ору: «Эй, Билл! Эй, Джин!» – и, видя, как парень из Тоума подбегает пихнуть меня в толпу, я отруливаю, то есть отруливаю слово слишком медленное, я срываюсь влево, оставив всех («Джек Проворней, Джек Скорей!» – гласила картинка, которую Ма повесила на стенку у меня в комнате в Лоуэлле), и вот я вношусь во всю банду в центре поля. Я поймал удар с рук на своей 28-ярдовой линии, и теперь я в зоне полузащиты. Они все там. Лебреон мечет блокировку парню из Тоума, поэтому я снова подрезаю вправо и опять мчу к боковым. И опять парень из Тоума. Я снова резко сворачиваю влево, бросаю его там, еще один блок в зоне противника дает Хартманн, другой – ДеЛуча, еще один – Теодор, даже Фифа Кинлен катается в ногах у какого-то парня; я вижу, что мне остается только смотреть во все глаза и сдавать вправо еще 30 ярдов как можно быстрее. Добегаю до 5-ярдовой линии, и тут у меня незадача с кучкой из трех чуваков Тоума, мчу прямо на них, не сводя с них взгляда, словно бы намерен попробовать на них всех таран головой и так их разбросать, над чем им и думать-то смешно, это ж невозможно, раз они здоровые, но мозговитый вдруг увиливает опять вправо, оставляя их там менуэт плясать, и мы выигрываем матч 6:0, еще один крупный крах в подготах востока в 1939-м.

В той же игре, где-то в третьей четверти, я запулил быстрый удар ногой, которого никогда не забуду. (Теперь если Кинлену, Корелли et al.[7]захочется повспоминать о том, как здорово они играли в той игре, и в других тоже, пусть их, а теперь мой черед.) Я на самом деле присел на корточки, словно бы поймать пас центрового и бежать, попятился, двинул по мячу самой правой стороной своей подвернутой внутрь стопы и закрутил по воздуху 55-ярдовый удар с рук, который затем прокатился еще 30 ярдов или около того по ветру и в конце упокоился на Тоуме-два или столь же ужасном для них развитии событий. А я даже пас бросил, по-моему, у меня второй пас в том году, задумка Суда Мэйхью как элемент внезапности, и довершил его, Кинлену, который его поймал и выбежал с первым голом за боковую.

В основном, ты можешь сказать, это я сам глазел на нашего тренера Мэйхью с изумленьем, более чем тем изумленьем, с каким он глазел на меня, поскольку впервые в моей официальной футбольной карьере тренер действительно выпустил меня играть всякую минуту всякого матча в аккурат в той манере, с которой я играть родился.

И мой Папс ему это написал.

А когда закончился матч с Тоумом и мы стали героями подготского футбола Нью-Йорка, ко мне сзади подкрадывается та «тень», трогает меня за плечо, это Дядя Ник, он мне говорит: «Не поешь сегодня столько мороженок – забьешь еще шесть голов».

После этого настало обычное почивание на лаврах, ожидание поступления в Коламбию следующей осенью, случайные киношки, случайные любовные делишки (?) (такого не бывает), потери не бестолковые, как бы там ни было, иными словами, раз я не играл в баскетбол (слишком коротышка) и мне не хотелось бегать в легкой атлетике, мне было нечего делать всю зиму, лишь наслаждаться своими новыми друзьями, занятиями тоже, всем гамузом праздности, который можно подытожить несколькими сжатыми эпизодическими фразами в одном абзаце, а именно:

Выходные на квартире у Рея Олмстеда с его родителями и младшим братом, в Ёнкерзе, роман там с Бетти, катание на коньках по Ёнкерзскому пруду и несколько поцелуев там и сям. Плут Гимбел вопит «привет» из своего авто с откидным верхом на танцах. Возбужденные перепалки из-за счета с Иззи Карсоном у него в квартире на Уэст-Энд-авеню. Сигара, подаренная мне сигарным фабрикантом. Футбольные матчи «Нью-йоркских гигантов» на «Участках поло» с Джином и его отцом. Центральный парк на заре. Чак Дерунян, армянский пацан, ставит мне старые пластинки Бикса на Вашингтонских высотах. Закуски у Джейка Крафта на Пятой авеню, невероятно толстые ковры и громадные мраморные статуэтки и аромат пальто в коридоре. Прогулки в метели по Бруклинскому мосту, в одиночку. Пробежка по Пятой авеню в центре очертя голову с парализованным человечком на руках, с… секундочку, толкая парализованного человечка по нижней Пятой авеню в инвалидке, потом беру его на руки, сажаю в такси, складываю его инвалидную коляску, он говорит: «Спасибо, это была отличная пробежка! Я музыкальный издатель, моя фамилия Портер».